Американская мечта - Норман Мейлер

Дверь в парадную была заперта. Ну, конечно. Я забарабанил по ней кулаками и колотил до изнеможения – у меня уже почти не осталось сомнений в том, что я умер, – потом снял с ноги башмак и забарабанил им. Рассерженный привратник открыл дверь.

– Что происходит? – спросил он. – Я поехал за вами на лифте, а вас там не было. – Он был итальянец, мрачный и подозрительный субъект, неудачник из мафии, – они определили его работать сюда, когда решили, что он безнадежно туп даже для того, чтобы стоять за стойкой в каком-нибудь безнадежном баре. – Вам на всех наплевать?

– Пошел ты на хер, приятель.

Я надел башмак и прошел мимо. И когда я уже выходил на улицу, сзади послышалось:

– Сам пошел ты…

Пройдя быстрым шагом два квартала, я обнаружил, что забыл в гостях пальто. Был конец марта, ночь, было холодно, куда холодней, чем на балконе, и я задрожал, ощутив, как ветер добирается в заросли нервных окончаний у меня в нутре. Нервы зашевелились, словно куча червей, и начали расползаться под ветром. Привычное несчастье снова было со мной. К тому времени я не видел Дебору уже неделю или две, и наступал момент, когда все прочее куда-то уплывало и я просто не мог не позвонить ей. В подобные моменты у меня бывало такое чувство, будто я сделал себе харакири и брожу по улицам, отделив грудь от паха. Момент совершенно невыносимый – остатки моей любви к ней, любви, сочащейся из раны, утекающей, оставляя после себя лишь чувство безутешного одиночества, словно весь запас любви, отпущенный мне, был растрачен попусту, и некий рок, смутные очертания которого я мог лишь угадывать, уже предопределил последствия моего поступка. Сейчас я ненавидел ее куда сильнее, чем любил, моя жизнь с нею была цепью удач, неизменно и часто прерываемой неудачами, и я знал – я еще не разучился доверять себе, – что Дебора делала все возможное, чтобы неудачи постигали меня как можно чаще, она прекрасно умела высасывать мозг из сломанной кости, умела частенько подмести обе стороны улицы с мастерством, присущим лишь самым неутомимым пешеходам и самым искусным наследницам баснословных состояний. Однажды на вечеринке один из ее приятелей, который никогда не нравился мне и которому никогда не нравился я, так старательно издевался над моей популярностью на телевидении, что его унесли оттуда еле живым. Он предложил мне побоксировать. Ладно, мы оба были пьяны. Но когда дело доходило до бокса, нужно помнить, что я torero de salon2. Даже выпив четыре стакана, я неплохо маневрировал. Мы сцепились, а дамы – трезвые судьи своих кавалеров – взирали на нас с мрачным удивлением и ужасом. Я чувствовал себя подлецом. Я навесил ему парочку горячих на выходе из клинча, от души поколошматил его тыльной стороной ладони, держа руку открытой, он оказался полной жопой и через минуту вздумал отвечать мне, как мог. Я сконцентрировался, на ринге это первое дело. Я ускользал от его кулаков, по глазам угадывая направление удара, я погрузился в спокойствие, чреватое тайфуном, убийство сладко и яростно восстало во мне, на двадцать ходов вперед я чувствовал, чем он кончит: три моих удара в живот, и он упадет, раскинув руки, так все и будет, глаза у него уже помутнели – я изготовился. Но тут встряла его жена.

– Хватит! – закричала она. – Немедленно прекратите.

И встала между нами. Но он был полным мудаком.

– Чего ты полезла? – спросил он. – Мы только немного разогрелись.

– Разогрелись? Тебя бы сейчас прикончили.

Ну, а пуант этой истории в том, что когда я обернулся, ища Дебору, – я частенько разглагольствовал при ней о боксе, но в бою она меня еще не видела, – то обнаружил, что она исчезла.

– Разумеется, я ушла, – сказала она потом. – Жутко было глядеть, как ты избивал этого беднягу.

– Беднягу? Он гораздо крупнее меня.

– И на десять лет старше.

Все удовольствие пошло прахом. И в следующий раз, когда кто-то из иногородних гостей предложил мне побоксировать, – а прошло никак не меньше года, ведь не все же наши вечеринки заканчивались побоищем, – отказался. Он язвительно настаивал, но я снова отказался. По пути домой Дебора заявила, что я просто перебздел.

Не было смысла напоминать ей о предыдущем эпизоде.

– Этот, по крайней мере, был моложе тебя.

– Я бы его уделал.

– Не думаю. У тебя дрожали губы, ты весь взмок.

Покопавшись в себе, я уже не смог с уверенностью сказать, что и в самом деле не испугался. Этот случай мне запомнился. Я уже больше ничего бы не смог сказать с уверенностью.

Таких булавочных уколов было тысячи: Дебора знала толк в акупунктуре и никогда не попадала в одну и ту же точку (если только не делала это нарочно). И я ненавидел ее. Действительно ненавидел, но ненависть эта была клеткой из проволоки моей любви, и я не знал, хватит ли мне сил вырваться на волю. Брак с нею был каркасом моего «я» – уберите каркас, и я, быть может, рассыплюсь на куски. Когда я приходил в полное уныние от себя самого, мне начинало казаться, что она единственное достижение, которым я могу похвастаться, ведь именно со мной Дебора Кофлин Мангаравиди Келли состояла в законном браке, и поскольку она не теряла времени даром, постоянно перебирая и выбирая товары в лавке знаменитостей, среди которых были политики высшего ранга, гонщики, магнаты и ее собственная свита из числа самых отборных плейбоев западного мира, Дебора оставалась моим пропуском в высшую лигу. Я любил ее всей яростью своего «я», но любил так, как барабанная палочка любит свой барабан, придающий гулкую мощь ее легчайшему касанию. И хотя я был героем войны, бывшим конгрессменом, профессором с высокой, пусть и несколько двусмысленной репутацией, звездой всевозможных телешоу, о содержании которых мне противно даже упоминать, хотя я работал над огромным трудом по экзистенциальной философии, геркулесов замысел томов эдак на шесть, который (как я мечтал) поставит Фрейда с ног на голову (правда, пока он существовал только в моем мозгу), у меня все же было тайное желание вернуться к политической деятельности. Я подумывал о том, чтобы в один прекрасный день пробиться в сенат, а без связей Дебориного клана это было невозможно. Разумеется, я никогда не брал у них ни цента – мы жили на то, что я зарабатывал, хотя у Деборы были вкусы и привычки наследницы Барнея Освальда Келли. Она утверждала, что он отказал ей в поддержке, когда она вышла за меня, это было весьма правдоподобно, но мне всегда казалось, что она лжет. Скорее всего, она просто не настолько доверяла мне, чтобы показать, где припрятана кубышка. У богатых наследниц своя шкала уступок: они раскрывают объятия на четверть часа раньше, чем кошелек. Мне было наплевать на деньги, я почти ненавидел их, я мог бы с полным правом презирать деньги, если бы их отсутствие постоянно не напоминало мне о том, сколь несостоятелен и немужествен источник моей силы. Это все равно что быть женатым на женщине, которая не в силах забыть своего первого любовника.

Так или иначе, но расклад был именно таков. Без Деборы я был ничем, всего лишь одним из имен в скандальных хрониках нью-йоркской прессы. Об руку с нею я выходил на уровень одной из самых активных персон города, никто не мог бы с уверенностью сказать, что в конце концов из меня не получится какой-нибудь важной шишки. Мне, как личности, этот факт не сулил ничего приятного: выходило, что у меня просто нет сил пробиться в одиночку.

Сложность заключается в том, что я обрисовал не совсем верный портрет Деборы, и, соответственно, свой собственный. В ее лучшие периоды у нее была особая победительная сила, и когда она любила меня (что происходило примерно через день или через два на третий), ее сила подпитывала меня, я искрился умом, излучал жизненную энергию, мог положиться на себя и обладал собственным стилем. Но все это мне давали только взаймы. Едва она переставала любить меня – а это могло случиться в любой миг, например в наказание за такой страшный грех, как неумение с достаточным шиком распахнуть перед нею дверь, отчего она сразу же вспоминала обо всех рыцарях, остроумцах и властителях общественного вкуса, которым доводилось делать это в ночи, куда лучше, нежели эта, – и душу мою тотчас смывало с подмостков сцены и швыряло в мусорное ведро. Это была настоящая сделка с Дьяволом: на протяжении всего последнего года я жил отдельно от нее, и все же был не в силах от нее отделиться, потому что проходила неделя, а то и две, когда я почти не вспоминал о ней, но затем непременно спускался на самое дно некоего часа, когда моя субстанция как бы вытекала из меня и я чувствовал острую необходимость увидеть ее. У меня возникала физическая потребность повидать ее, столь же неотвязная, как страх наркомана остаться без очередного укола

– еще двадцать минут бесплодного ожидания, и кто знает, какие беды с тобой стрясутся.

Почти то же происходило со мной и сейчас. Идя по улице холодной мартовской ночью, я чувствовал, как на меня накатывает ужас. Когда меня одолевала подобная потребность повидать ее, какой-то инстинкт подсказывал мне, что замешкайся я на полчаса или даже на десять минут – и я потеряю ее навеки. Инстинкт, конечно, дурачил меня, мне почти никогда не удавалось угадать ее настроение. В эти месяцы я был слишком выбит из колеи, чтобы представить себе, какое у нее настроение, – и все-таки я знал, что если мне суждено потерять ее, то случится это, если я заставлю ее ждать слишком долго в ту единственную ночь, когда она будет надеяться, что я позвоню. Ибо в то мгновение, когда она перестанет ждать, она сможет сказать себе: «Я избавилась от него, я избавилась от него окончательно и навсегда», – и все будет кончено. Она очень решительна, она долго колеблется прежде, чем принять решение, но, приняв, уже не меняет его.