Часть речи - Иосиф Бродский

На смерть друга

Имяреку, тебе, — потому что не станет за трудиз-под камня тебя раздобыть, — от меня, анонима,как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса —на эзоповой фене в отечестве белых головок,где наощупь и слух наколол ты свои полюсав мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши отто ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,похитителю книг, сочинителю лучшей из одна паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой,слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,одинокому сердцу и телу бессчетных постелей —да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,чьи застежки одни и спасали тебя от распада.Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.Посылаю тебе безымянный прощальный поклонс берегов неизвестно каких. Да тебе и неважно.

Бабочка

Сказать, что ты мертва?Но ты жила лишь сутки.Как много грусти в шуткеТворца! едвамогу произнести«жила» — единство датырожденья и когда тыв моей горстирассыпалась, менясмущает вычестьодно из двух количествв пределах дня.

Затем, что дни для нас —ничто. Всего лишьничто. Их не приколешь,и пищей глазне сделаешь: онина фоне белом,не обладая теломнезримы. Дни,они как ты; верней,что может веситьуменьшенный раз в десятьодин из дней?

Сказать, что вовсе неттебя? Но что жев руке моей так схожес тобой? и цвет —не плод небытия.По чьей подсказкеи так кладутся краски?Навряд ли я,бормочущий комокслов, чуждых цвету,вообразить бы этупалитру смог.

На крылышках твоихзрачки, ресницы —красавицы ли, птицы —обрывки чьих,скажи мне, это лиц,портрет летучий?Каких, скажи, твой случайчастиц, крупицявляет натюрморт:вещей, плодов ли?и даже рыбной ловлитрофей простерт.

Возможно, ты — пейзаж,и, взявши лупу,я обнаружу группунимф, пляску, пляж.Светло ли там, как днем?иль там уныло,как ночью? и светилокакое в немвзошло на небосклон?чьи в нем фигуры?Скажи, с какой натурыбыл сделан он?

Я думаю, что ты —и то, и это:звезды, лица, предметав тебе черты.Кто был тот ювелир,что бровь не хмуря,нанес в миниатюрена них тот мир,что сводит нас с ума,берет нас в клещи,где ты, как мысль о вещи,мы — вещь сама?

Скажи, зачем узортакой был дадентебе всего лишь на деньв краю озер,чья амальгама впрокхранит пространство?А ты — лишает шансастоль краткий срокпопасть в сачок,затрепетать в ладони,в момент погонипленить зрачок.

Ты не ответишь мнене по причинезастенчивости и несо зла, и незатем, что ты мертва.Жива, мертва ли —но каждой Божьей тварикак знак родствадарован голос дляобщенья, пенья:продления мгновенья,минуты, дня.

А ты — ты лишенасего залога.Но, рассуждая строго,так лучше: накой ляд быть у небесв долгу, в реестре.Не сокрушайся ж, еслитвой век, твой весдостойны немоты:звук — тоже бремя.Бесплотнее, чем время,беззвучней ты.

Не ощущая, недожив до страха,ты вьешься легче праханад клумбой, внепохожих на тюрьмус ее удушьемминувшего с грядущим,и потому,когда летишь на луг,желая корму,преобретает формусам воздух вдруг.

Так делает перо,скользя по гладирасчерченной тетради,не зная просудьбу своей строки,где мудрость, ересьсмешались, но доверясьтолчкам руки,в чьих пальцах бьется речьвполне немая,не пыль с цветка снимая,но тяжесть с плеч.

Такая красотаи срок столь краткий,соединясь, догадкойкривят уста:не высказать ясней,что в самом делемир создан был без цели,а если с ней,то цель — не мы.Друг-энтомолог,для света нет иголоки нет для тьмы.

Сказать тебе «Прощай»,как форме суток?Есть люди, чей рассудокстрижет лишайзабвенья; но взгляни:тому виноюлишь то, что за спиноюу них не днис постелью на двоих,не сны дремучи,не прошлое — но тучисестер твоих!

Ты лучше, чем Ничто.Верней: ты ближеи зримее. Внутри жена все стоты родственна ему.В твоем полетеоно достигло плоти;и потомуты в сутолке дневнойдостойна взглядакак легкая преградамеж ним и мной.

Торс

Если вдруг забредаешь в каменную траву,выглядящую в мраморе лучше, чем наяву,иль замечаешь фавна, предавшегося вознес нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне,можешь выпустить посох из натруженных рук:ты в Империи, друг.

Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы,взятые из природы или из головы, —все, что придумал Бог и продолжать усталмозг, превращено в камень или металл.Это — конец вещей, это — в конце путизеркало, чтоб войти.

Встань в свободную нишу и, закатив глаза,смотри, как проходят века, исчезая зауглом, и как в паху прорастает мохи на плечи ложится пыль — этот загар эпох.Кто-то отколет руку, и голова с плечаскатится вниз, стуча.

И останется торс, безымянная сумма мышц.Через тысячу лет живущая в нише мышь сломаным когтем, не одолев гранит,выйдя однажды вечером, пискнув, просеменитчерез дорогу, чтоб не прийти в норув полночь. Ни поутру.

Лагуна

Три старухи с вязаньем в глубоких креслахтолкуют в холле о муках крестных;пансион «Аккадемиа» вместе совсей Вселенной плывет к Рождеству под рокоттелевизора; сунув гроссбух под локоть,клерк поворачивает колесо.

И восходит в свой номер на борт по трапупостоялец, несущий в кармане граппу,совершенный никто, человек в плаще,потерявший память, отчизну, сына;по горбу его плачет в лесах осина,если кто-то плачет о нем вообще.

Венецийских церквей, как сервизов чайных,слышен звон в коробке из-под случайныхжизней. Бронзовый осьминоглюстры в трельяже, заросшем ряской,лижет набрякший слезами, лаской,грязными снами сырой станок.

Адриатика ночью восточным ветромканал наполняет, как ванну, с верхом,лодки качает, как люльки; фиш,а не вол в изголовьи встает ночами,и звезда морская в окне лучамиштору шевелит, покуда спишь.

Так и будем жить, заливая мертвойводой стеклянной графина мокрыйпламень граппы, кромсая леща, а нептицу-гуся, чтобы нас насытилпредок хордовый Твой, Спаситель,зимней ночью в сырой стране.

Рождество без снега, шаров и ели,у моря, стесненного картой в теле;створку моллюска пустив ко дну,пряча лицо, но спиной пленяя,Время выходит из волн, меняястрелку на башне — ее одну.

Тонущий город, где твердый разумвнезапно становится мокрым глазом,где сфинксов северных южный брат,знающий грамоте лев крылатый,книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,в плеске зеркал захлебнуться рад.

Гондолу бьет о гнилые сваи.Звук отрицает себя, слова ислух; а также державу ту,где руки тянутся хвойным лесомперед мелким, но хищным бесоми слюну леденит во рту.

Скрестим же с левой, вобравшей когти,правую лапу, согнувши в локте;жест получим, похожий намолот в серпе, — и, как чорт Солохе,храбро покажем его эпохе,принявшей образ дурного сна.

Тело в плаще обживает сферы,где у Софии, Надежды, Верыи Любви нет грядущего, но всегдаесть настоящее, сколь бы горекне был вкус поцелуев эбре и гоек,и города, где стопа следа

не оставляет — как челн на гладиводной, любое пространство сзади,взятое в цифрах, сводя к нулю —не оставляет следов глубокихна площадях, как «прощай» широких,в улицах узких, как звук «люблю».

Шпили, колонны, резьба, лепнинаарок, мостов и дворцов; взгляни на —верх: увидишь улыбку львана охваченной ветров, как платьем, башне,несокрушимой, как злак вне пашни,с поясом времени вместо рва.

Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятымлицом, сравнимым во тьме со снятымс безымянного пальца кольцом, грызяноготь, смотрит, объят покоем,в то «никуда», задержаться в коеммысли можно, зрачку — нельзя.

Там, за нигде, за его пределом— черным, бесцветным, возможно, белым —есть какая-то вещь, предмет.Может быть, тело. В эпоху треньяскорость света есть скорость зренья;даже тогда, когда света нет.

На смерть Жукова