Русская феминистка - Маша Царева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Улыбка моя была скорее сочувственной, но я давно заметила, что люди, которые построили вокруг себя бесхитростный, опирающийся на патриархальные ценности мирок, в котором все просто и понятно, и роли распределены заранее, клюют на фальшивые реверансы, как караси на хлебный мякишек.
Спустя сутки после того, как я увидела в микроскоп «жабью икру», в мою матку подсадили четыре готовых эмбриончика. Распятая в гинекологическом кресле, я смотрела на монитор и видела их – четыре крошечные точки, похожие на микроскопические, едва различимые взглядом звездочки. Улыбчивая врач предупредила, что, если приживутся все четыре эмбриончика, придется делать резекцию – удалить два или даже три.
Женщина, забеременевшая таким образом, не сможет выносить четыре плода. Такого почти никогда и не случается, но надо настроиться на то, что беременность будет сложной. Мне придется принимать гормоны, много, почти до двадцатой недели. Каждую среду приходить на осмотр. Относиться к своему организму как к хрустальной вазе и, чуть что не так, ложиться в больницу, на сохранение. Но все это, конечно, только в том случае, если хотя бы один эмбриончик приживется. С первой попытки мало у кого получается, тем более в моем «почтенном» возрасте.
Об этом я, конечно, знала и без врача. Начиталась в сети страшилок о том, как женщины проходили по двадцать курсов суровой гормональной терапии, их вес увеличивался втрое, а характер портился до неузнаваемости, и ничего – полная пустота.
Но я всегда старалась жить, не сравнивая себя с другими, – так мне казалось удобнее. У меня было блаженное самоощущение ребенка – я не считала себя ни красавицей, ни дурнушкой, ни неудачницей, ни везунчиком, просто жила, стараясь взять по максимуму от любых сложившихся обстоятельств.
В тот день я вышла из клиники, прижав ладонь к животу; я вернулась домой и улеглась на диван, выпив стакан теплого молока, а когда позвонила моя подруга Лека с предложением выбраться в ближайший бар на стаканчик безалкогольного мохито, отказалась, сославшись на усталость.
Я приготовилась беречь себя, как исполненный космосом сосуд. Однако старалась не делать из своей пока еще не подтвержденной беременности сверхценности. Я была заранее готова к тому, что выбранный мною путь может быть долгим.
Может быть, поэтому мне и повезло. Я попала в те тридцать процентов женщин, у которых с первого раза получается забеременеть методом экстракорпорального оплодотворения. Через две недели тест на беременность уверенно выдавал две яркие синие полоски, и я услышала заветное «поздравляю» из уст врача.
Я купила витамины для беременных, крем от растяжек и несколько свободных рубашек, позвонила любовнику и сказала, что нам нужно взять паузу, бросила курить и записалась в йога-клуб.
Я осознанно готовилась стать матерью-одиночкой, и это в городе, где штамп в паспорте по-прежнему приравнивался к некому положению на социальной лестнице, где бывшие однокурсницы, которые не видели друг друга тысячу лет, при случайной встрече спрашивали: «Ну что, замуж вышла?», а если вдруг получали отрицательный ответ, сочувственно качали головой и говорили: мол, ну ничего, все образуется, какие твои годы.
Я чувствовала себя немного первопроходцем и пиратом.
И это мне нравилось.
Я часто вспоминаю один случай из детства.
Случилось это в мой двенадцатый июнь. В то лето за моей Лу ухлестывал университетский профессор – благообразный, седобородый, в твидовом пиджаке. Сейчас я понимаю, что ему было от силы пятьдесят, но тогда он казался мне глухим стариком, ибо сочетал в себе все атрибуты, которые дети обычно ассоциируют с побережьем Стикса.
У него была буковая трость с бронзовым набалдашником. Лу это веселило – она говорила, профессор просто позерствует, а тот в ответ обиженно бормотал об удаленных менисках. И он слушал Чайковского и Брамса, и это было невыносимо для ребенка моего темперамента. И он ел овсянку по утрам, и к завтраку покупал свежие газеты, его пальцы вечно были перепачканы типографской краской.
А еще он спал в пижаме, что провоцировало ежевечерний демонический хохот Лу. Мы-то с ней всегда, даже зимой, спали голышом, как первобытные люди в пещере. Я и до сих пор не понимаю сути всех этих ночных рубашек – по-моему, это какой-то викторианский атавизм.
Так вот, тот профессор однажды подарил мне шахматы, причем у него хватило терпения обучить меня не только основам, но и нескольким игровым комбинациям.
Сначала мне эта затея не нравилась, но из вежливости я терпела. А потом как-то незаметно втянулась. Лето было жарким и сухим, целыми днями я паслась во дворе с шахматной коробочкой под мышкой. Дети склонны к подражанию, так что к концу августа мое хобби как-то незаметно стало общим дворовым, и мы даже устраивали турниры, и взрослые, умилившись нашей тяге к знаниям, даже покупали победителям призы.
Я была в лидерах. И вот на одном из таких турниров (до сих пор помню, что главным призом был огромный тульский пряник в форме сердца, медовый, свежий, с белой глазурью) в финале остались я и мальчик из соседнего двора по имени Володя.
Володя, мало того что был почти на два года старше, так еще и учился в физико-математической школе, в отличие от меня, посещавшей школу с углубленным изучением английского языка.
Мое намерение заполучить пряник было крепко, да и тренировалась я все лето. Почти каждый вечер мы с профессором разыгрывали партийку сначала по готовым комбинациям, потом – в импровизационном формате. Он учил меня думать, просчитывать на десять ходов вперед.
Володя играл белыми. Партия затянулась, а ведь ни у моего соперника, ни у меня самой не было той особенной усидчивости, которая позволяет часами не терять внимания. Мы оба были обычными детьми, которые играли в городки, прятки и войнушку и перебивались с четверки на тройку – причиной была лень, а не скудоумие. Но вот в какой-то момент Володя зазевался, и мне удалось поставить капкан – поглотив его ферзя, я с удовлетворением ждала того неминуемого момента, когда сопернику настанет пиздец. И вдруг кто-то дернул меня за рукав – обернувшись, я увидела маму Володи с преувеличенно доброжелательной улыбкой на пористом, как свежий дрожжевой хлеб, лице.
– Дети, перерывчик на две минуты, у меня к Аллочке есть разговорчик, – сказала (вернее, елейно пропела) она. Нежно уведя меня в сторонку, она зашептала: – Алла, ты такая умная девочка, но ты же понимаешь, для него это стресс. Я вижу, что ты затеяла, но мне кажется, ты должна срочно как-то переиграть.
– Зачем? – Я даже не сразу поняла, что она от меня хочет.
Пахло от нее удушающе сладким парфюмом и почему-то нафталином – таким запахом обычно пропитаны старухи с дурнинкой, претендующие на некоторую долю богемности и носящие изъеденную молью лисью шкурку вместо шарфа. Я невольно пятилась, а тетка надвигалась. Лицо ее было круглым как полная луна.
– Володя – будущий мужчина, – сдвинув подкрашенные черным карандашиком брови, серьезно изрекла она. – Ты пока еще маленькая, не понимаешь. Но мужчина – воин, добытчик, глава семьи. Проигрывать для него – травма. А тут еще… – она скривилась, – проиграть девчонке на два года младше его… Его же ребята засмеют.
– Но послушайте… Он мог и не участвовать в турнире, раз так не любит проигрывать, – вежливо возразила я.
– Скажи, что сдаешься, – почти потребовала Володина мать. – Ты девочка. Ни к чему тебе победы.
Кивнув, я вернулась к столу и, конечно, выиграла.
Володина мать больше со мной никогда не здоровалась, даже когда прошло уже много лет, я стала относительно взрослой девушкой, и все эти дворовые игры и турниры остались далеко позади.
В тот вечер мы с Лу пили чай с домашним земляничным вареньем, и я рассказала ей о случившемся. Мы всегда обсуждали события дня вдвоем, мамины мужчины участия в диалоге не принимали; это было нашей ежевечерней традицией. Выслушав меня, Лу рассмеялась и полезла в буфет за конфетами с ликером.
– Молодец, дочь, – сказала она. – Так им всем.
А потом еще долго приговаривала: «Ну надо же, какова! Что придумать – надо сдаться, чтобы у мальчика не было травмы поверженного. Потому что, видите ли, он мужчина. Да с такой-то мамашей говном он вырастет, а не мужчиной. Ему с самого детства внушают комплексы, которые через несколько лет станут ему стальной клеткой. И фигушки он выберется, этот нюник Володя!»
Лу устроила меня в лучшую школу района, языковую. К семи годам я, росшая среди взрослых, свободно читала, причем не адаптированную для малышей литературу, а Афанасьева и Твена; любила важно и многословно рассуждать, немного понимала английскую речь и даже замахивалась на псевдофилософские разговоры.
Школьные экзамены я выдержала с блеском, присутствовавшая на моем собеседовании дама из РОНО даже сказала, что я далеко пойду. Однако моей фамилии не оказалось в списке зачисленных в первый класс.