Брусилов - Юрий Слезкин

— Упрямство? Самомнение старости?

— Нет, нет… Нет!

— Так что же, наконец?

Молчание. Ломтик лимона сделал один оборот по кругу. Серебряная ложка придавила его ко дну. Алексеев поднимает глаза, произносит медленно и многозначительно:

— План.

— Какой план? — спрашивает Брусилов, в то же время сознавая, что вопрос не тот, не о том надо спрашивать. — Чей?

Белесые ресницы прикрывают острые зрачки Алексеева. Ложка брякнула о стекло.

Гнетущая тоска сдавливает сердце Брусилова, предчувствие переходит в уверенность.

Взгляды их скрещиваются. Теперь в глазах начштаба твердое: «Я тебе больше ничего не скажу». В глазах Брусилова: «Я заставлю тебя выслушать до конца».

Голос Алексея Алексеевича звучит доверительно-буднично.

— Если я завел речь о Радко-Дмитриеве, то только потому, что считаю отношение к этому достойному всяческих похвал боевому генералу несправедливым…

И, внезапно вскочив с места, Брусилов подходит вплотную к начштаба.

— Михаил Васильевич! Мы хлебнули всякого, нас трудно удивить подлостью, но у нас не отнимешь любви и веры в Россию. Не так ли?

Алексеев торопливо и согласно кивает головой:

— Ну конечно, Алексей Алексеевич. Все, что в моей власти…

— Сейчас не об этом речь, — строго останавливает его Брусилов. — В нашей власти отстоять Россию от врага. Это мы знаем оба. Но в силах ли мы будем отстоять ее, если подчинимся приказам Иванова?

Мохнатые брови Алексеева сходятся у переносицы, лицо становится официально-каменным.

Командарм не хочет этого замечать. Он спрашивает, но его вопрос звучит утвердительно:

— Скажите, Михаил Васильевич, вы думаете, что Иванов…

Алексеев приподнимается, панически машет руками.

— Что вы! Что вы… Алексей Алексеевич! Бог меня защитит от таких мыслей…

Начштаба напуган до смерти.

«Так вот оно что… Старый генерал, умница, оказался просто-напросто службистом… Боится начальства. Как я этого не понял сразу? Службист! Со мной он тоже говорил как со службистом…»

Брусилов произносит печально:

— Полно, Михаил Васильевич. Много страшнее то, что мы с вами против этого бессильны… И за бессилие — ответим. — И тотчас же отчужденно. — Но имейте в виду — как командующий армией я из всего этого сделаю соответствующие выводы и приму меры.

VII

Алексеев принял назначение на пост главнокомандующего Северо-Западным фронтом вместо заболевшего Рузского. Передав дела новому начштаба Юго-Западного фронта генералу Драгомирову, он прислал письмо Брусилову:

«Дорогой Алексей Алексеевич. Во всем и в полной мере согласен с вами. Всегда и неизменно найдете во мне необходимую поддержку. Дай вам Бог силы противоборствовать во благо и на славу России…»

Брусилов спрятал было письмо в ящик стола, потом вынул его оттуда и разорвал на мелкие клочки. «Человек умыл руки. Что до этого армии? Сейчас надо действовать».

— Соедините меня с начштаба фронта генералом Драгомировым.

Говорил только Драгомиров. Брусилов задал один вопрос и больше не открывал рот. Среди бесчисленных оговорок, уверений в глубоком уважении ясно звучало одно: командующий фронтом непреклонно стоит на том, что наибольшая опасность грозит нам на левом фланге у Черновиц и Коломыи, и его новый начальник штаба вполне разделяет эту точку зрения.

Впервые Саенко и чины штаба видели Брусилова таким гневным. Он хлопнул дверью оперативной, пронесся мимо оробевших ординарцев и вестовых к себе в комнату, сорвал со стены полушубок и, не давая помочь, срыву натянул его на худые плечи, надвинул на лоб папаху и выбежал на двор. Ему подвели коня, он поднял его с места в галоп и ускакал в поле, синевшее под лучами солнца…

Вестовой и дежурный адъютант последовали за ним в отдалении.

Нужно спешно принять меры. Нужно ответить Радко-Дмитриеву, умолявшему воздействовать на Иванова… Все попытки убеждения и доказательства исчерпаны…

Дальнейшее вмешательство в дело 3-й армии не только не поможет командарму ее, а окончательно все испортит. Можно посоветовать Радко-Дмитриеву только одно — обратиться лично к генерал-квартирмейстеру Данилову в ставку для доклада верховному главнокомандующему об истинном положении дел… Но, конечно, и это ни к чему не приведет. Николай Николаевич[4] не любит Иванова, но побаивается его. Иванов — любимчик Александры, льстивый угодник и молитвенник. Царь привык советоваться с ним…

«Бог мой, до чего все это гнусно! Чтобы войти в игру с такими партнерами, нужно уметь передергивать карты. Нас этому не научили, и учиться поздно. Будем выполнять свои прямые обязанности. Если бы все войска, направленные Ивановым в 9-ю армию, были своевременно переданы Радко-Дмитриеву, он мог бы перейти в наступление, не ожидая сосредоточения против себя всех сил врага. Он разбил бы его головные части и своевременно устранил бы грозившую фронту опасность».

— Но хуже глухого тот, кто не желает слушать, — вслух произносит Брусилов. — Сейчас у меня на орудие не больше двухсот выстрелов… В сущности, огнестрельных припасов хватит только на одно сражение. Ни о каких активных действиях мечтать нельзя. Неминуемый разгром третьей армии грозит выходом неприятельских сил в мой тыл. Первая задача — оттянуть с гор все склады и тяжести назад в долину. К этому надо приступить не мешкая. И как можно более скрытно… не только от врага, но и от нашего командования… Второе — подготовить линию обороны. Это наше самое больное место. Мы шли на поводу у немцев. Они издевались над окопной войной, уверяли, что никогда не применят ее. Мы слепо им поверили. Теперь они зарываются так, что их не выбьешь, а мы едва укрываемся в жалких канавках. В мирное время никто не учил солдат этому искусству.

Брусилов вспоминает, как еще зимой, в Карпатах, в ответ на его приказ основательно окапываться ему простосердечно донесли, что выполнить это требование «не представляется возможным»…

VIII

Они подъезжают к оборонительной линии. Работа над нею начата еще в феврале месяце. Здесь расположены резервы, войска милиционного характера, мужики почтенного возраста. Кадровых офицеров не хватает, их заменили прапорщики последнего призыва.

Еще издали Брусилов замечает, как лениво идет работа, как неравномерно и вяло поднимаются лопаты, выбрасывая на поверхность лоснящиеся под солнцем комья грязи.

— Здорово, братцы! — кричит Алексей Алексеевич, соскакивая с коня.

На приветствие откликаются растерянно и испуганно.

Приезд командарма застает людей врасплох. И начальники частей, и начальники работ, и прапорщики, и солдаты, торопливо оправляя на себе гимнастерки, выползают из канав, собираются в кучки, не решаясь подойти ближе. Кто-то побежал за высшим начальством.

— Продолжайте работать, продолжайте работать! — прыгая с одного бугра на другой, повторяет Брусилов.

Он расстегнул полушубок. Мартовское солнце пригревает уже по-весеннему, иногда только с гор несет студеной свежестью снегов.

У одной из траншей Алексей Алексеевич останавливается.

В глубине окопа, прислонясь спиной к стенке, стоит солдат с русой всклокоченной бородой и старательно разжигает кремнем длиннейший конопляный жгут. В зубах он зажал «козью ножку». Лопата валяется у его ног, ослепительно играет солнце на отточенном лезвии.

Наклонившись, Брусилов весело кричит:

— Что, брат, не разжечь? Трудов много — толку нет. Возьми-ка спички.

Солдат поднимает бороду, закатывает вверх глаза и столбенеет. Трут выпадает из его руки вместе с огнивом. Ладони прилипают к бедрам. Неуклюже, торопко он поворачивается лицом к генералу.

— Возьми коробок, — все так же весело повторяет командарм, — сподручней будет.

Солдат нерешительно протягивает узловатую черную руку. Коробок падает из его неловких загрубелых пальцев, он нагибается, поднимает его, да так и остается, прижав коробок ладонью к бедру.

— Кури, закуривай, — ободряет его Алексей Алексеевич, — да живо! Работа не ждет! Тебя как зовут?

— Клеменчук, вашество.

— Белорус?

— Так точно.

— Работа у тебя ладится, как я вижу.

Брусилов легко прыгает в окоп, похлопывает по стейкам, оглядывается.

Сверху за ним наблюдает кучка солдат.

Запыхавшийся командир переминается с ноги на ногу, не смея дать знать о своем прибытии.

— Копать нужно еще глубже и шире, — серьезно, по-деловому продолжает командарм. — Объяснять незачем, сам понимаешь. Чтобы человек с головой ушел и еще вот на столько…

Брусилов поднимает лопату, показывает ногтем на рукояти, сколько еще к человеческому росту надлежит прибавить. Солдат понимающе кивает головой.