Рейд на Сан и Вислу - Петр Вершигора

Хрущев медленно повернулся к Ватутину:

— И в войне с белополяками тоже… Тогда опять не учли эти лесные массивы. Не организовали взаимодействия Западного и Юго–Западного фронтов. Не вовремя сняв Первую Конную из–под самого Львова, Троцкий поставил ее под удар. Но зато в тридцать девятом все получилось иначе. Мы использовали тогда здесь легкие танки, конницу и выиграли время. Львов, Карпаты и Забужье до самого Перемышля были заняты в несколько дней…

— Верно, верно, — оживился Ватутин. — Одну минуточку, прошу обождать, — сказал он, быстро подойдя к карте, и, откинув резко шторку, впился глазами в лесной массив севернее Коростеня и Сарн.

Широкая спина командующего закрывала карту, да и без того мне из элементарной военной вежливости не полагалось заглядывать туда. Зазвенели колечки от сильного задергивания шторки. Командующий повернулся к нам лицом, и его взгляд встретился с внимательным и спокойным взглядом Хрущева. Удивительные глаза были у обоих в этот миг. Так, наверно, смотрят молодые археологи, найдя какой–нибудь замысловатый, тысячелетней давности черепок. Так смотрят ученые, оторвав глаза от окуляра микроскопа. Так смотрят композиторы, запечатлев на нотной бумаге еще никем не слышанную мелодию…

— Верно. Очень верно. Путь неожиданный… Фланговый удар конницей, — сказал Ватутин, обращаясь к Никите Сергеевичу Хрущеву.

Что–то мелькнуло в их взглядах теплое, дружеское. «Понимают друг друга с полуслова», — подумал я. Хрущев все еще смотрел на Ватутина, а затем сказал тихо:

— Сидор Ковпак тоже такого мнения. Он предлагает из партизанских отрядов Полесья создать корпус и бросить его на Сарны и Ковель. Но я думаю, пусть они делают свое партизанское дело…

«Удар правым флангом фронта, — подумал я. — Ох, не успеем мы уйти в тыл к врагу. Леса, болота, а южнее незамерзшие реки…»

Ватутин прошелся взад и вперед, сделал в раскрытом блокноте какую–то отметку, показал ее Никите Сергеевичу, и Хрущев кивком головы подтвердил согласие.

Затем Ватутин снова взял нашу ведомость.

— Так как же все–таки вы из Овруча доставите все это через линию фронта? К себе? По назначению? — спросил он, возвращаясь к прерванной беседе.

— На лошадях и волах, товарищ командующий, — ответил я лихо, как и подобает партизану.

— Ну что ж… И это дело, — пряча улыбку, сказал Ватутин. — Только не мешкайте… Потом трудно будет вам на волах… от Красной Армии уходить.

А Хрущев подозвал Строкача, и между ними пошел такой разговор:

— Отработали задание на рейд?

— В ЦК, у Демьяна Сергеевича.

— Хорошо. Я посмотрю.

— Можно вручить командиру?

— В опечатанном конверте…

Находясь уже далеко во вражеском тылу, не раз вспоминал я эту знаменательную встречу. Особенно ярко вспыхнула она в памяти пятого февраля 1944 года, когда разведка донесла о том, что ударом двух кавалерийских корпусов, обошедших левый фланг четвертой танковой армии немцев, Первый Украинский фронт с ходу занял Ровно и Луцк. Я рассказал тогда партизанским командирам, как сияли догадкой глаза Хрущева и Ватутина. Но силой воли или по долголетней привычке к самодисциплине Ватутин первым потушил это сияние.

Он подошел к столу и под одним–единственным словом, решавшим многое в успехе предстоящего нам партизанского рейда, — под словом «Утверждаю» — поставил свою четкую подпись.

2

Еще до вызова в штаб фронта я успел мимоходом, в столовой партизанского штаба, перекинуться несколькими словами с Ковпаком и Сабуровым. Весь их вид — маузеры, колотившие по подколенкам, генеральские бриджи партизанского пошива, походка, энергичные голоса, — все говорило, что они еще там, где гремела народная война. На меня вновь пахнуло нравами и обстановкой партизанской жизни.

Сидя в штабной столовой и изредка поглядывая на своего партизанского учителя, я невольно думал: «Вместе с Васей Войцеховичем мы вывели из Горного рейда самую крупную группу и явились с нею к Ковпаку. Это так… Но как сейчас отнесется он к передаче командования? Во всяком случае, настроение у деда воинственное». Ковпак разговаривал со мной ласково, шутливо, но деловых тем избегал. Только поглаживал таинственно усы и бородку. Он весь еще был полон впечатлений от недавно проведенной им Олевской операции. Хлопцы на прощание обрадовали старика, четко и смело выполнив его лихой замысел по разгрому железнодорожной станции Олевск. На станции стояло несколько вагонов с артиллерийскими снарядами. Кроме того, там скопилось несколько эшелонов награбленного гитлеровцами продовольствия, скота, станков, машин и прочего добра, вплоть до нескольких киевских трамваев. Все это гитлеровцы волокли к себе в Германию.

Когда станция была уже захвачена, подошел бронепоезд противника. От снаряда или от пули партизанской бронебойки, угодившей прямо в один из вагонов с порохом, раздались оглушительные взрывы. Загорелся эшелон с боеприпасами, и партизанам пришлось спешно отходить. Вокруг станции на полкилометра летали осколки взрывавшихся снарядов и авиабомб. Опережая партизан, улепетывало и немецкое подкрепление…

Рассказывая об Олевской операции, Ковпак бегал по тесной столовой. Он немного бравировал, да ему и действительно было чем похвалиться[1]. Мои попытки повернуть разговор в будущее успеха не имели: дед сразу смолкал и только ухмылялся. Я вынужден был уступить, так как знал его натуру: если уж он не хотел чего сказать, то из него и клещами не вытянешь слова.

Пока генералы балагурили между собой, я думал о своем.

— Ты что скучный такой? — спросил Сабуров, заканчивая обед.

— Да так… Разлучает вот меня военная судьба с теми, с кем ходил в горы, бродил по Полесью и Днепровскому правобережью.

— Ну, что поделаешь. Служба все–таки. Война. Зато выходишь в самостоятельные командиры. Хватит тебе в пристяжке ходить… На Карпатах, говорят, отличился… — сочувственно отозвался Сабуров, с улыбкой поглядывая на деда. — Пора и своей головой работать, принимать самостоятельные решения и выполнять их.

В этот момент в столовую зашел связной:

— Подполковника Вершигору просят срочно в штаб к генералу Строкачу.

* * *

Начальник партизанского штаба стоял у стола, подчеркивая этим официальность беседы. Он молча протянул мне документ. Это было решение о предоставлении Ковпаку длительного отпуска для лечения и отдыха.

Вторым документом был приказ Украинского штаба партизанского движения о назначении меня командиром соединения. И дальше ставились конкретные задачи.

— Ковпак знает о моем назначении? — тревожно спросил я.