Украинский вопрос” в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIХ века) - Алексей Миллер

14 Э. Смит много писал о роли этнического фактора в процессах формирования наций. См.: Smith A. The Ethnic Origins of nations. Oxford, 1986. Последнюю дискуссию Смита и Геллнера накануне смерти последнего см. в: Nations and Nationalism. Vol1. 2, рt. 3. 1996. О работах Смита см.: Коротеева В. Энтони Смит: историческая генеалогия современных наций / А. Миллер (ред.) // Национализм и формирование наций...

15 Deutsch K. Nationalism and Social Communication: an Inquiry Into the Foundations of Nationality. Cambridge, Mass., 1953.

16 Эти проблемы подробно рассмотрены в книге: Renner A. Russischer Nationalismus und Offentlichkeit im Zarenreich. 1855—1875.

17 Цит. по: Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996. С. 427—428. Позднее, в «Воле к знанию», Фуко ввел еще одну важную, хотя и не получившую столь широкого распространения, как «дискурс», категорию для осмысления той сферы социального, прямо связанную с отношениями власти, а именно, «dispositif». Заинтересованного читателя отсылаю к: Фуко М. Воля к истине... С. 367—369

18 Brennan T. The National Longing for Form // Homi K. Bhabha (ed.) Nation and Narration. L.; N. Y., 1990. P. 47.

19 Andersen B. Imagined Communities... P. 12.

20 Verdery K. Whither «Nation» and «Nationalism?» // Daedalus. Summer 1993. P. 37.

21 Verdery K. Whither «Nation» and «Nationalism? » P. 38. См., например, как Ральф Дарендорф описывает политический спектр Германии конца XIX—начала XX в.: «В имперской Германии были национал-националисты, как [Генрих фон] Трейчке, национал-социалисты, как (Густав фон] Шмоллер, национал-либералы, как [Макс] Вебер, и множество версий и оттенков этих позиций, но все группы исповедовали примат национального» (Darendorf R. Society and Democracy in Germany. Greenwood Press, Westport, Conn., 1969. P. 57.

23 During S. Literature — Nationalism's other? The case for revision // H. K. Bhabha (ed.) Nation and Narration. L.; N. Y., 1990. P. 139. Это означает, что всё мы в той мере, в какой мыслим категориями нации и национальных интересов, являемся участниками этого дискурса. Следовательно, рефлексия по поводу характера собственной включенности в националистический дискурс должна быть своего рода регулярной гигиенической практикой для исследователя национализма.

24 Cм.: Kohn H. Nationalism: its meaning and history. Princeton, N. J., 1955; Idem. The Idea of Nationalism. 2nd ed. N. Y., 1967 (о концепции Ч.Кона см.: Kemilainen A. Nationalism, Problems concerning the Word, the Concept and Classification. Yvaskyla, 1964); Plamenatz J. Two Types of Nationalism // Edward Kamenka (ed.) Nationalism. The Nature and the Evolution of the Idea. London, 1976; Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Путь. 1992. № 1. Так, например, Том Нэйрн приводит убедительные аргументы в пользу того, что шотландский национализм, о котором нам еще предстоит не раз говорить, типологически близок к национализмам «малых» народов Центральной Европы. (Nairn T. Scotland and Europe. Первая публикация — New Left Review, 83, January-February 1974. Р. 57—82. Цитируется по: Jeoff Eley and Ronald Grigor Suny (eds.) Becoming National. A Reader. N.Y.; Oxford: Oxf. Univ. Press, 1996. Р. 79—104.)

25 См.: Эпштейн М. Способы воздействия идеологического высказывания // Образ человека XX века. М.: ИНИОН, 1988.

26 Hall J. Nationalisms: Classified and Explained // Daedalus. Summer 1993. P. 5.

27 См.; Tilly Ch. (ed.) The Formation of National States in Western Europe. Princeton, 1975; Mann. M, Sources of Social Power. Volume Two: The Rise of Modern Nations and Classes, 1760—1914. Cambridge, 1993; Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991; Hobsbawm E., Ranger T. (eds.). The Invention of Tradition. Cambridge, 1983; Hobsbawm E. Nations and Nationalism Since 1780: Programme, Myth, Reality. N. Y., 1990; Hroch M. Obrozeni malych evropskich narodu. Praha, 1971; Idem. Social Preconditions of National Revival in Europe. Cambridge, 1985; Chlebowczyk J. Procesy narodotworcze we wschodniej Europie Srodkowej w dobie kapitalizmu. PWN, Warszawa; Krakow, 1975 (сокращенная английская версия — On Small and Young Nations in Europe, Ossolineum, Wroclaw, etc., 1980); Idem. 0 prawie do bytu malych i mtodych narodow. Kwestia narodowa i procesy narodotworcze we wschodniej Europie Srodkowej w dobie kapitalizmu. Wyd. 2. Warszawa, 1983; а также уже цитированные работы упомянутых авторов

28 Ключевое значение такого взаимодействия для «исторических» наций подчеркивали многие ученые (Cм.: Zernack K. Germans and Poles: Two cases of Nation-Building // Nation-Building in Central Europe / Ed. Hagеn Schultze. Leamington Spa; Hamburg; New York, 1992; Greenfeld L. Nationalism. Five Roads to Modemity…). Но это верно и для любых национализмов.

29 Этот метод применительно к изучению идеологических феноменов был подробно разработан Анджеем Валицким в его книге о славянофильстве. См.: Walicki A. W kregu konserwatywnej utopii. Struktura i przemiany rosyjskiego slawianofilstwa. Warszawa, 1964

30 Sahlins P. Boundaries. The Making of France and Spain in the Pyrenees. Berkeley: Univ. of California Press, 1989.

31 Chlebowczyk J. Procesy narodotworcze... S. 21—52.

32 Ibid. S. 23.

33 Ibid. S. 10—14.

Сравнительно-исторический контекст

Итак, мы согласились с Б. Андерсоном, что нация есть воображенное сообщество. Довольно значительное время разделяет момент, когда нации впервые воображены, то есть когда проекты строительства наций сформулированы идеологами, и ту стадию развития национальных движений, когда формирование национальных идентичностей достигает уровня, позволяющего судить, какие из проектов оказались успешными, а какие потерпели неудачу. Этот хронологический отрезок, в Российской империи охватывающий период с 1830-х гг. до начала XX в., богат альтернативами, неизбежно вытекающими из конфликтов между различными проектами национального строительства.

Для того, чтобы увидеть эти альтернативы, очень важно «эмансипировать» обращенный в прошлое взгляд от знания о последующих событиях. Объясняя, что имеется в виду, обратимся к помощи Иммануила Валлерстайна, опубликовавшего в конце 80-х гг. эссе под странным на первый взгляд названием «Существует ли Индия?».(34) Суть работы Валлерстайна сводится примерно к следующему. Мы хорошо знаем, что сегодня Индия существует и обладает достаточным набором атрибутов государства и, хотя это уже более проблематично, нации. Но что нам делать с книгами, озаглавленными, например, «История Индии XVI в.»? Представим себе, — и в этом не будет ничего невозможного, — что этот полуостров был колонизирован наполовину англичанами, а наполовину французами. Тогда после деколонизации на полуострове наверняка возникли бы два государства. Одно из них, англоговорящее, могло бы называться, например, Дравидия, другое, франкоговорящее, — Брахмания. В этом случае мы читали бы сегодня книги под названием «История Дравидии XVI в.» или «Культура Брахмании накануне колонизации». Именно потому, что мы знаем о существовании Индии сегодня, мы проецируем это знание в прошлое. Такая практика — разумеется, не только в Индии — всемерно поощряется государственными структурами, использующими исторические мифы для легитимации нации-государства.

Допустив сравнительно небольшую долю упрощения, можно утверждать, что до сих пор существовало два способа рассказывать историю русско-украинских отношений в XIX в. В одном случае это история о том, как в своем стремлении к самоопределению нация, подобно траве, пробивающейся сквозь асфальт, неизбежно преодолевает все препятствия, создаваемые антиукраинской политикой империи. В другом случае речь идет о том, как, благодаря крайне несчастливому стечению обстоятельств, польская и австрийская интрига, используя в качестве сознательного или несознательного орудия немногочисленную и чуждую народным интересам группу украинских националистов, раскололи единое тело большой русской нации, воссозданное после объединения в составе Российской империи основной части земель бывшей Киевской Руси. Нельзя сказать, что сторонники этих подходов к теме делятся строго по национальному признаку, но ясно, что первый характерен для украинской историографии, а второй был особенно популярен в русской дореволюционной националистической литературе.

Я говорю здесь именно о дореволюционной русской литературе, потому что в советское время вопросами, относившимися, по мнению начальников, к истории Украины XIX и XX вв., могли заниматься только «на месте». Впрочем, то, что писали в Киеве или Львове, Москва и коммунистические власти самой Украины строго контролировали. Изучение национализма вообще, а тем более национализма и процессов формирования наций в Российской империи, не говоря уже об СССР, отнюдь не поощрялось. Такая ситуация, кстати, вовсе не была уникальна. «Исследования национализма воспринимались как оппозиция существующему режиму в 60—70-е гг., поскольку режим делал акцент на единстве. Сам национализм почти совершенно игнорировался исследователями... Характерно почти полное отсутствие сравнений со сходными процессами за границей». Это не об СССР — так описывает ситуацию в испанской историографии при франкистском режиме Хосе Нуньес.(35) Ничего удивительного, что работа, которую читатель держит в руках, — первая книга о русско-украинских отношениях в XIX в., написанная в России после 1917 г.

Менее политически и эмоционально ангажированные «посторонние» историки в большинстве своем все же испытывают влияние одной из упомянутых концепций. При всех различиях у этих точек зрения есть одна общая черта — применительно к XIX в. они более или менее явно трактуют украинскую или большую русскую нацию не как проекты, но как уже консолидированные сообщества. Справедливости ради нужно сказать, что не все с таким подходом готовы согласиться — о невозможности представить историю Украины в рамках традиционного «национального» нарратива писал недавно Марк фон Хаген.(36) Однако опубликованные в том же номере журнала отклики на его статью свидетельствуют, что сопротивление подобному ревизионизму в среде историков достаточно сильно. Очевидно, что любые «национальные» концепции истории в очень большой степени есть настоящее или идеальный образ будущего, опрокинутые в прошлое. В этом смысле они отражают интересы национальных политических элит. Политическое давление и заказ особенно ощутимы в новых, «национализирующихся» государствах, к каковым принадлежат современные Россия и Украина.(37) «Независимость Украины ставит вопрос о формировании и переформировывании идентичностей, и образ истории был и остается главным полем битвы в борьбе вокруг идентичности», — так определяет современную ситуацию в украинской историографии известный американский историк украинского происхождения Зенон Когут.(38) Некоторые российские ученые также склонны сегодня воспринимать себя участниками сражения.(39)