Пилот первого класса - Владимир Кунин

Мы уже летели, и все внизу было маленьким и медленным. Димка что-то изредка бормотал в микрофон, но я не слышала что. Когда же он о чем-нибудь спрашивал меня и я ему отвечала, нам приходилось наклоняться друг к другу — мешал шум мотора.

Я лопала конфеты и смотрела на его руки — сильные, не мальчишеские, покрытые ровным темным загаром и нежными короткими золотистыми волосиками.

— Ты как в эту дыру попала? — прокричал мне Димка.

— У нас здесь весь курс был. — Я придвинулась к нему поближе. — Коровники строили, зернохранилища... А как уезжать собрались, я фолликулярной ангиной заболела...

— Какой?

— Фолликулярной!

Димка с уважением покачал головой.

— Все уехали, а я вот... На перекладных...

— Как тебя зовут? — крикнул Димка.

— Лена.

Что-то мне в нем ужасно нравилось!

— Тебе вообще-то куда? — спросил он.

— В Москву.

Димка покровительственно улыбнулся, щелкнул по приборам и пренебрежительно сказал:

— На этой лайбе до Москвы не доползешь...

И тут меня черт дернул сказать:

— До Москвы я и не прошу. Мне хотя бы до Хлыбова...

— Ну, до Хлыбова-то запросто! — лихо ответил рыжий Дима.

Я посмотрела на него и поняла, что ему очень хочется произвести на меня впечатление. И дура этакая, еще и подлила масла в огонь:

— А старик на земле сказал, что ваши самолеты до Хлыбова не летают...

Несколько секунд он молчал. Поглядывал на приборы, на землю — принимал какое-то важное для себя решение. Наверное, принял, строго посмотрел на меня и высокомерно произнес:

— Кто не летает, а кто и летает....

Мне бы остановить его, набраться мужества и сказать, что он мне и так уже очень нравится... Но я молчала. И он, глупенький, принял мое молчание за ожидание подвига, поправил микрофон и занудливо заговорил, глядя прямо перед собой:

— Сантонин... Сантонин... Я — борт триста семнадцать. Я — триста семнадцать...

До сих пор простить себе этого не могу...

ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ

Она тут абсолютно ни при чем. Если кто-нибудь и виноват в этой истории, так это только я. Только я...

Мне так захотелось ее подбросить в Хлыбово, что я ей сказал:

— Заткни уши.

А она меня не поняла, сделала такую брезгливую мордочку и говорит:

— Умоляю, не надо! Я не терплю мата...

Я рассмеялся и успокоил ее.

— Я буду гнусно врать, — сказал я ей. — Но это будет святая ложь...

И я снова стал вызывать Добрынино:

— Сантонин... Сантонин... Я — борт триста семнадцатый...

С недавнего времени я стал замечать в себе удивительное свойство — оказывается, я могу одновременно думать о двух самых разных вещах, причем без каких бы то ни было малейших ассоциативных связей. Этим открытием я начисто перечеркнул труд целого коллектива авторов одной восьмистраничной научно-популярной брошюрки, которую я недавно прочитал в нашей поликлинике. Видимо, просто авторы забыли о некогда существовавшем человеке по имени Кай Юлий Цезарь и не знали меня.

Вот, например: я сижу за штурвалом, смотрю на Лену и думаю о том, что такой девчонки я еще в своей жизни не встречал, что за такую девчонку я бы на плаху пошел, — и одновременно (заметьте, совершенно параллельно!) я четко и ясно представляю себе, что сейчас происходит в диспетчерской: Иван Иванович слышит мой голос, вздыхает, откладывает в сторону «Огонек» с кроссвордом и, продолжая ломать голову над каким-нибудь словом из трех букв по вертикали, щелкает тумблером двухсторонней связи и говорит в микрофон: «Слышу, слышу, триста семнадцатый...» И рожа у него такая постная, что всем вокруг хочется повеситься...

— Слышу, слышу... — сказал Гонтовой. — Движок погрузил?

Ну что я вам говорил?! Грандиозно, правда?

— Все в лучшем виде! — бодренько ответил я.

— В накладной расписался?

В накладной-то я как раз не расписался. Совсем из головы вылетело. Хоть бы дед напомнил.

— В накладной расписался? — снова проскрипел голос Гонтового. И я чуть ли не увидел, как он обреченно покачал головой.

— Иван Иванович...

— Я тебя про что спрашиваю?.. — В голосе Гонтового появились плачущие нотки. — Ты что-нибудь до конца доделать можешь?..

Он, наверное, даже замахнулся на динамик, откуда слышал мой голос. Этому старичью только дай волю! Они бы и шпицрутены ввели. Подумаешь, в накладной не расписался!.. Делов на рыбью ногу!

И тогда я ему сказал:

— У меня на борту находится ответственный работник республиканского масштаба. Ему в Хлыбово позарез нужно! Срочно!!! Из Министерства сельского хозяйства!.. Я его доброшу, заправлюсь и обратно. Иван Иванович, ладно? А, Иван Иванович?.. Как поняли?

— Погоди, не бухти, — прервал меня Гонтовой.

Видимо, он нажал клавишу внутреннего переговорного устройства, потому что я услыхал, как он заорал на весь наш, с позволения сказать, аэропорт:

— Командира эскадрильи на вышку КДП!..

До прихода Селезнева на вышку у меня еще оставалось минуты три спокойной жизни, и поэтому я, продолжая идти хлыбовским курсом, слегка наклонился к этой потрясающей девчонке и пропел:

— ... Я в синий троллейбус сажусь на ходу, последний, случайный...

Она как-то очень уж по-взрослому горьковато улыбнулась и сказала:

— Послушай, Димка, у тебя нет какого-нибудь парашюта завалященького?.. Я бы спрыгнула, и конец всем неприятностям. А ты бы потом сказал, что представитель министерства пересел на свое персональное облако...

— Не дрейфь, старушка, — повторил я. — Все будет в лучшем виде!..

И подумал, что, если комэск не разрешит мне лететь в Хлыбово, я пропал.

НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА

Когда к нам на вышку поднялся Василий Григорьевич Селезнев, мне показалось, что ему нездоровится.

Не знаю, может быть, я ошиблась... Скорее всего, что ошиблась, потому что уже в следующее мгновение Василий Григорьевич как-то преобразился и стал, как всегда, милым и остроумным «отцом-командиром», роль которого, по-моему, играл прекрасно.

Селезнев был, как говорит мой Сережа, «очень грамотным летчиком». А если Сергей Николаевич говорит про летчика «очень грамотный» — это прощение всех грехов.

— Что случилось? — спросил Селезнев и улыбнулся. — Неизвестный предмет в воздухе? Таинственные сигналы с Марса? Летающая тарелка?..

— Соломенцев... — мрачно произнес Гонтовой.

— Та-а-ак... — протянул Селезнев. — Какой новый сюрприз нам приготовил этот ас?

Гонтовой почесал в затылке, посмотрел куда-то в сторону и ответил:

— У него на борту из сельхозминистерства... Просятся в Хлыбово. Пустить, что ли?..

— Да Бог с вами, Иван Иванович! Вы понимаете, что вы говорите? С нас за это потом голову снимут. Дайте-ка мне его на связь!

Гонтовой щелкнул тумблером и протянул микрофон командиру.

Я закончила передавать на «точки» метеообстановку и перестроилась на Димкину волну.

— Соломенцев! Селезнев на связи, — сказал Василий Григорьевич.

— Слушаю, товарищ командир... — И голос у Димки был просто похоронным. Что-то он, кажется, там опять перемудрил...

— Тебе что, напомнить статью пятьдесят вторую Воздушного кодекса или восьмой параграф из «Правил полетов»? — спросил его Селезнев.

— Василий Григорьевич! — закричал Димка Соломенцев. — Ему жутко в Хлыбово нужно! Он сказал, что будет «наверх» жаловаться.

Я посмотрела на Селезнева. Мне была любопытна его реакция. Я знала, что Василий Григорьевич умеет замечательно ладить с любым начальством. Иногда мне даже казалось, что это чуть ли не основная цель его жизни. И в эту секунду я просто мечтала о том, чтобы он разрешил Димке лететь в Хлыбово! Что-то в Димкином голосе было такое...

Но, по всей вероятности, Селезнев тоже что-то такое уловил, потому что последние Димкины слова насторожили его.

— Ты меня только не запугивай! — сказал ему Селезнев. — Передай товарищу, что, если нужно, я его сам до Хлыбова доброшу. Если это уж так требуется для спасения сельского хозяйства нашей области... Все!

Василий Григорьевич выключил связь, усмехнулся и сказал:

— Этому из министерства крупно не повезло... Столкнулся бы он с кем угодно из нашей эскадрильи, и его дело было бы в шляпе. А он напоролся на Димку Соломенцева — на самого отъявленного разгильдяя...

Гонтовой слушал, слушал и вдруг засуетился, что-то зашептал про себя, считая и загибая пальцы.

— Что с вами, Иван Иванович? — испугался Селезнев.

Он вопросительно посмотрел на меня и удивленно пожал плечами. Я уже догадывалась, в чем дело, и еле сдерживала себя, чтобы не расхохотаться.

— Что с вами? — снова спросил Селезнев Гонтового.

— Сейчас, сейчас... — забормотал Гонтовой, схватил со стола «Огонек» и наклонился над кроссвордом. — Тридцать семь по горизонтали... Третья буква «з»... «Разгильдяй»... Точно!

Он посмотрел на нас с Селезневым счастливыми глазами и, отрешенно улыбаясь, сказал:

— «Разгильдяй»... «Несобранный человек...», десять букв: «разгильдяй»!..