Девушка из города башмачников - Эдуард Анатольевич Хруцкий

два уже сидел в купе поезда Москва — Ленинград. За три часа пути построил довольно четкий план поиска. Прежде всего горком комсомола, потом военкомат, потом районные архивы, потом… еще десять пунктов.

В Талдомском райкоме комсомола очень внимательно выслушали мою историю. Больше того, мне обещали оказать всяческую помощь, но, к сожалению, никто из молодых ребят не помнил военные годы. Работники военкомата добросовестно несколько дней копались в своем архиве, но никакого упоминания о Зине, погибшей на Калининском направлении зимой 1942 года, так и не нашли. Городские архивы Талдома не располагали нужными мне документами.

Так день за днем проваливался пункт за пунктом казавшийся мне безукоризненным план поисков. Телефонные звонки и беганье по городу стали казаться мне утомительными и никому не нужными. Я перебывал во всех учреждениях, где мне могли помочь, и переговорил с доброй полсотней людей. Это был тупик. Но я не знал тогда, что это был только первый тупик, — и чемодан мой был почти уложен.

Стук в дверь прервал мои сборы.

— Войдите, — сказал я раздраженно.

Вошел немолодой, среднего роста, очень обыкновенный человек.

— Колосов, Иван Иванович. Простите, что помешал — сказал он, протягивая мне руку.

Я сухо пожал его руку и указал на свободный стул. Он сел и сказал:

— Я бывший комиссар Талдомского истребительного батальона. Я знаю почти всех, кто ушел из Талдома на фронт. Расскажите, кого вы разыскиваете?

Мы сидим в номере на проваленном гостиничном диване, и я рассказываю Ивану Ивановичу о своих поисках. Колосов молчит, и я никак не могу понять его отношение к услышанному.

— Ну вот и все, собственно, — говорю я.

— Погодите-ка. — Колосов поднимается, застегивает рубашку. — Пошли.

— Куда?

— Узнаете.

Мы молча идем через пыльную площадь с красными старин ными лабазами, вздрагивающими грустными лошадьми и суетливыми воробьиными компаниями. Мы идем и молчим. И наконец, останавливаемся у зеленого штакетника больницы.

— Подождите меня немного.

Колосов ушел и скоро вновь вернулся, но не один — с ним шла высокая женщина в белом халате.

— Комолова, Клавдия Ивановна, — улыбнувшись, сказала она.

Клавдия Ивановна сидит напротив меня, я вижу, с каким напряженным вниманием она слушает мой сбивчивый рассказ. Она волнуется, я понимаю, что мои слова вновь возвращают ее туда, в 41-й. Я понимаю это, и тоже волнуюсь, и вдруг слышу ее тихий голос. Медленно и нарочито спокойно она говорит:

— Ее звали Зина Галицына. Зинаида Васильевна Галицына. Она была моя самая близкая подруга. Я расскажу вам все, что знаю, приходите вечером ко мне домой. А сейчас простите, мне надо идти.

Она протягивает мне руку и медленно уходит.

Итак, Зина не была больше просто Зиной. Она была Зинаидой Васильевной Галицыной. У нее было детское круглое лицо с круглыми детскими глазами, круглый подбородок, и я знал, что, когда она улыбалась, на левой ее щеке вдруг возникала смешливая ямочка, а от глаз разбегались веселые лучики, а сами глаза из круглых и детских вдруг становились по-женски лукавыми и теплыми.

Я послал фотографию Зины в Пено и четыре дня каждое утро ходил на почту, четыре ночи не мог спать спокойно. Наконец, когда я уже был уверен, что Павлов не отвечает, чтобы не огорчить меня, я получил телеграмму, где было всего лишь одно слово: «Она».

Время поступков

Стол. Облупленный канцелярский стол. За ним человек. Глаза, красные от бессонницы, — погасшая папироса в углу рта, гимнастерка с синими петлицами, на рукаве нашивка, золотой меч. — Фамилия?

— Галицына.

— Имя.

— Зинаида.

— Отчество?

— Васильевна.

— Партийность?

— Комсомолка.

— Образование?

— Среднее.

— Специальность?

— Медсестра.

— Поздравляю, товарищ Галицына, с этой минуты вы боец Талдомского истребительного батальона. Пройдите получите форму.

* * *

Так вошла в ее жизнь война.

Надев военную форму, она шагнула из одной жизни в другую, из детства в военную юность. Ей были отпущены сутки на повзросление, сутки с 22 по 23 июня. Успела ли она повзрослеть? Была ли в ее характере та твердость и в то же время упругость, что после сильного сжатия вновь позволяет распрямиться душе?

«Зина Галицына, — говорили мне знавшие, a их вдруг нашлось очень много, — мы знали ее (дружили), встречались (учили), учились вместе…» И дальше шли слова, которые говорят обычно о человеке, желая сказать хорошо, обыкновенные слова.

Я их почти не слушал. Я и сам мог представить ее жизнь, жизнь девчонки восемнадцати лет, в маленьком русском городке, комсомолки, отличницы, общественницы… Но странное дело одинаковыми были не только слова, одинаковым становилось выражение лиц и глаз у всех этих разных и уже пожилых людей. Таким бывает оно при воспоминании юности — особенно ярких и солнечных дней ее. Ясный, не только хороший человек. Иначе все кончилось бы просто словами… «Ей все легко давалось, — говорила учительница. «Она никогда не унывала. И все ей было нипочем. От своего не отступала, — говорили подруги. «Была чрезвычайно собрана и серьезна. Я бы сказал даже, талантлива. Очень обаятельна», — преподаватель хирургии на курсах медсестер, главный врач больницы доктор Алмазов.

«Могла зубрить дни и ночи напролет, а потом танцевать до упаду, — опять подруги. «Ласковая, легкая», — так говорила мать…

Я наконец понял, почему светлели лица. Люди вспоминали человека яркого, бурно жившего скрытой жизнью души, готового к поступкам незаурядным и не совершившего их только потому, что еще не пришло время. Было ей свойственно веселое упорство, редкое и благодатное сочетание качеств, данное немногим. Оно проявлялось во всем. Оно помогло ей при вынужденном повзрослении и потом, когда пришло время поступков.

Солдатский день как вещмешок, в нем нет ничего лишнего. Утром над казармой батальона кричала труба. Она извещала о начале нового дня. Она же и заканчивала его. Теперь весь день был поделен на клеточки, словно дневник. Часы укладывались плотно, как патроны в обойму.

Гремят по булыжной площадке тяжелые сапоги — гых-гых-гых!

Крепко рубили строевой шаг истребители. Кадровые сержанты, командиры отделений спуску не давали. Ежедневно по три, по четыре часа сколачивали батальон. Сначала Зина никак не могла понять, зачем во время войны нужны маршировка, повороты, приветствие старших. Только через неделю она обратила внимание, как изменились ее товарищи по службе. Куда только девалась штатская мешковатость! Движения стали четкими, упругими, уверенными.

— На выпаде остаться! Коли!

Голос у сержанта Ткачука звонкий, с переливами. Команду растягивает, а потом заканчивает резко, словно стреляет.

Ох и нелегкое дело штыковой бой! Особенно это упражнение попробуй постоять несколько минут, вытянув в руках тяжелую трехлинейку.

Но сержант Ткачук все понимает. Идет мимо строя, поглядывает внимательно. Дрожат винтовки в слабых девичьих руках.

— К но-ге!

Откуда может