Наследники Асклепия - Ион Деген

Хотя случай хирурга-кандидата-писателя произвел на меня убийственное впечатление, кое-что из вдалбливаемого в меня учения о нервизме все же осело в клетках моего тщательно промытого коммунистической пропагандой мозга. При всем критическом отношении к этой так называемой науке, я изредка поддавался ее влиянию.

Произошло это буквально в первые дни моей работы врачом. Молодая женщина после ампутации обеих ног тяжко страдала от фантомных болей. Ноги были ампутированы на границе верхней и средней трети бедер. Больная жаловалась на то, что она сходит с ума от невыносимого жжения в стопах и голенях. Предстояла операция — реампутация обеих культей. Я знал, что причина фантомных болей — патологические изменения в концах ампутированных нервов. И все же. Почему бы не попробовать гипноз. Правда, до этого случая я никогда не занимался гипнозом. Но вспомнил, как сеансы гипноза проводила профессор, преподававшая психиатрию, и решил попробовать.

Я попросил пациентку сосредоточить свое внимание на блестящей чайной ложечке, долго беседовал, уверил ее в том, что она уснет на счете десять и начал считать. Действительно, на счете десять пациентка уснула. Для меня это оказалось неожиданностью. Мне трудно было поверить в то, что я способен загипнотизировать человека. Сомнение было так велико, что я даже подумал: не закрыла ли пациентка глаза только для того, чтобы не огорчить молодого врача? Но следовало продолжить сеанс, что я и сделал. Оказалось, что больная действительно уснула и уже в состоянии гипнотического сна внимала моим наставлениям.

Сеансы повторялись. Больная засыпала уже при счете пять. Уменьшилась интенсивность болей. Уже не было необходимости в наркотиках. Даже к обычным обезболивающим средствам пациентка прибегала все реже. Реампутация не понадобилась.

Я поверил в свои способности и все шире стал пользоваться гипнозом. Но именно в случае, в котором гипноз мог оказаться самым мощным лечебным средством, я не применил его по сугубо субъективным причинам.

В ту пору я был клиническим ординатором в первой клинике Киевского ортопедического института. Работал я сорок восемь часов в сутки: девятнадцать больных в двух палатах, плановые операции, шесть суточных дежурств в месяц в травматологическом пункте института, раз в две недели экзамены по разделу ортопедии, для чего приходилось реферировать до двух тысяч страниц прочитанного текста. Кроме всего этого, нередко ночью раздавался стук в дверь нашего общежития, находившегося этажом ниже клиники, и нас срочно вызывали в травматологический пункт, так как кареты скорой помощи доставляли пострадавших в очередной катастрофе, а дежурные не успевали справиться с этим потоком. И вот при такой нагрузке, при таком ритме нам добавили еще одно удовольствие: обязательные занятия по Павловскому нервизму.

Должен заметить, что со студенческой скамьи я с пиететом относился к имени академика И.П. Павлова и к его учению о высшей нервной деятельности. Но ЦК славной коммунистической партии избрал учение Павлова дополнительным оружием в своей борьбе с различными враждебными идеологическими лжеучениями. Почему-то еще одно дополнительное оружие — теории Лысенко и его клевретов, свирепствовавшие в то время, вызывало у меня, мягко выражаясь, брезгливое чувство. Кроме того, боролись еще с безродным космополитизмом. Следовало быть абсолютным идиотом, чтобы под этим термином не разглядеть примитивный антисемитизм. Но, вероятно, Центральному Комитету моей родной партии это для чего-то необходимо было на тернистом пути к светлому будущему. К тому же, космополитизм — не наука. Другое дело — учение Павлова. Мне было просто стыдно, что вбиваемый в нас нервизм стал вызывать у меня такую же реакцию, как «учение» Лысенко и борьба с генетикой.

Последняя точка в этой эпопее была поставлена во время лекции академика Быкова, которую он читал в большом зале Киевского дома офицеров. Лекция была обязательна для врачей. Я пошел на нее без принуждения. Быков был учеником Павлова. На втором курсе института мы учили физиологию по учебнику академика Быкова. Может быть, он действительно когда-то был ученым. Но пересыпанная политическими декларациями ахинея, излагаемая академиком, была на уровне ответа на экзамене студента-двоечника, которого сейчас погонят с барабанным боем.

Когда академик умолк, из своего предпоследнего ряда хорошо поставленным командирским голосом, услышанным не только соседями, я спросил:

— Кто же ты, Иисусе, если у тебя такие апостолы?

Осторожный смех одних и возмущенные взгляды большинства были реакцией на мою выходку. К счастью, она прошла для меня без последствий. А ведь на дворе было лето 1952 года. Но в досье, аккуратно собираемом на меня в КГБ, она была зафиксирована.

И вот именно в это лето, в день, когда я был на амбулаторном приеме в поликлинике института, ко мне обратилась молодая женщина с жалобами на то, что у нее сперва нарушилась чувствительность, а затем и движения в пальцах левой кисти.

Я тщательно обследовал больную и почувствовал себя не просто неучем, а клиническим идиотом. Диагноз на основании увиденного — поражение всех трех нервов — лучевого, срединного и локтевого. Но поражены они только на уровне лучезапястного сустава. Следовательно, в этом месте должно быть какое-нибудь повреждение. А рука была целенькой, без повреждений. И не только в этом месте. Не доверяя себе, я снова обследовал больную с головы до ног. Ни-че-го! Не может быть у больной такого паралича! Но ведь он есть!

Послал больную на рентгенографию шейного отдела позвоночника. Честно говоря, не для того, чтобы обнаружить какую-либо патологию (судя по клинической картине, ее не должно было быть), а для того, чтобы я смог спокойно подумать в отсутствии больной. Рентгенограммы, как я и предполагал, не дали никаких дополнительных сведений, а времени, даже будь его в десять раз больше, оказалось недостаточно для появления каких-нибудь продуктивных мыслей. Я проклинал себя за беспомощность и невежество.

Сам по себе паралич кисти у молодой женщины — трагедия. Но трагедия умножалась многократно, так как молодая женщина была скрипачкой. И не просто рядовой скрипачкой. Даже не просто солисткой. Через три дня она должна была поехать в Париж на конкурс Маргариты Лонг и Жака Тибо представлять Советский Союз на этом одном из самых престижных соревнований музыкантов. Какой же скрипачкой должна была быть еврейка, чтобы в ту пору ее выбрали в Киеве для поездки на конкурс в Париж?

Я позвонил в клинику моему шефу, профессору Елецкому, и попросил его проконсультировать больную. Профессор ответил, что сможет проконсультировать не раньше чем через три дня.

— Но, Александр Григорьевич, через три дна она должна быть в Париже!

— Я понял, — спокойно ответил профессор. — Поймите и вы, что при описанном вами состоянии, даже будь я волшебником, за три дня не смогу вылечить паралич. Поэтому выдайте больной справку, освободите ее от работы, от поездки, от конкурса и назначьте ей витамины.

В течение трех дней я безрезультатно копался сперва в институтской, а затем в Центральной республиканской медицинской библиотеке, пытаясь найти хоть малейший намек на то, что произошло у моей пациентки.

Через три дня профессор Елецкий осмотрел больную. Почти год работы в его клинике несколько разочаровал меня. Не таким я представлял себе профессора. Нет, в отсутствии знаний, в непрофессионализме его нельзя было упрекнуть. Ортопедию и травматологию он знал превосходно. И хирургию. Все-таки ученик выдающегося профессора Спасо-Кукоцкого. Но только во время операций, которые он делал без блеска, иногда трясущимися руками, да еще во время экзаменов, которые я ему сдавал, в нем просыпался настоящий врач. Именно просыпался. Потому, что во всей остальной его деятельности ощущалась сонливость то ли безразличного, то ли уставшего человека.

К пациентке профессор отнесся весьма доброжелательно.

— Ваш случай, дочка, к ортопедии не имеет никакого отношения. Вам следует обратиться к невропатологу. Кстати, Ион Лазаревич, почему бы вам не показать вашу пациентку Оскару Ароновичу?

В книге «Портреты учителей» я описал Оскара Ароновича Рабиновича, блестящего невропатолога, талантливого человека. Только спустя два дня, в понедельник я смог показать ему больную. К тому времени уже начался конкурс, к которому моя пациентка, увы, уже не имела никакого отношения. Меня поразило то, что, в отличие даже от профессора Елецкого, — о себе я и говорить не должен, — осматривавших пациентку не менее получаса, сбор анамнеза и осмотр заняли у Оскара Ароновича не более в пяти минут. Он попросил больную подождать в коридоре и обратился ко мне:

— Эх, Иона, Иона. А ведь вы владеете гипнозом. В течение одного-двух сеансов вы могли излечить больную и обеспечить ей участие в конкурсе.