Три прекрасных витязя - Николай Самохин

Вот тут Левандовский и почувствовал, что отключается. Явственно услышал, как в голове у него что-то сдвинулось. Глянет он вдоль улицы — вроде все то же самое: справа четыре панельных дома, слева четыре панельных дома. На одном из домов, через весь фасад, знакомый лозунг висит: «Внедряйте!» А переведет взгляд на пустоту, где, по идее, дяди-Петина будка должна быть, — и сразу в глазах у него красные мухи и к горлу тошнота подступает.

Собрал он все самообладание — подошел к постовому милиционеру. Стал ему экивоками объяснять: не нахожу, мол, знакомых ориентиров и, вообще, какой город, если не секрет?

Милиционер над Веней посмеялся. Тот город, сказал он. И проспект тот же самый. А ты иди-ка, лучше, браток, в скверике полчаса отдохни, в холодке — и все твои приметы обратно найдешь.

Веня так и сделал.

А дальше с ним случилось, как в детстве: когда — помните? — мама говорит: «Закрой глаза, открой рот», — и кладет в открытый рот шоколадную конфетку. Так и с Левандовским. Вышел он через полчаса из скверика и видит: дядя Петя сидит в своей голубой будке, полный рот гвоздей у него — подметки гражданам приколачивает; в павильоне «Ветерок» двери хлопают, а в дальнем конце проспекта желтеет родная бочка-цистерна.

Словом, программа у Вени не сорвалась. Он прекрасно освежился пивом из личной кружечки, принял на радостях два стакана бормотухи и подшил тапочки.

Но один вопрос его, тем не менее, беспокоил. Веня повернул назад, дошел еще раз до дяди-Петиной будки — проконсультироваться все же насчет своего временного затемнения.

Дядя Петя Веню успокоил.

— Да никакое у тебя не затемнение, — сказал он. — Просто на этой улице, говорят, через два дня должна иностранная делегация проехать, и тут маленькую репетицию устроили.

— А коренных изменений не ожидается? — спросил Веня. — В смысле ликвидации точек? Не слыхал, дядь Петь?

— Коренных вроде не ожидается. Так что иди хладнокровно и будь спокоен.

И Левандовский пошел, размышляя по дороге, что если не ожидается коренных изменений, — тогда еще ничего. Тогда еще жить можно.

Ради чего?

В одно прекрасное воскресное утро я понял, что жизнь мне осточертела. Доканали меня подвернувшиеся под руки спички. На этикетке усатый красавец с томными глазами нежно прислонялся к худосочной перепуганной девице, и было написано: «Тихий Дон».

— Господи, боже мой! — простонал я, хватаясь за голову. — Тоска зеленая!

Я побежал на кухню и, жестоко опалив брови, прикурил от электроплитки. После этого несколько успокоился и меланхолически подумал: «А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг…» Я с холодным вниманием осмотрел свою комнату: вызывающий слабость под ложечкой циклопий глаз телевизора, портрет папы Хемингуэя на стене, керамическую абстрактную статуэтку индианки… И снова застонал.

Чего ради, собственно, начинался хотя бы сегодняшний чудный день? Ради уплаты по жировке, обязательной воскресной партии в шахматы с соседом-энтузиастом и стандартной вечеринки у Люси Паникоровской по случаю ее именин. Вечеринки — в квартире с телевизором, портретом Пастернака на стене, с абстрактной соломенной фигуркой танцующего шамана.

«Повешусь! — ясно, без содрогания подумал вдруг я. — Ну, не буквально повешусь, потому что вешаться как-то не интеллигентно, а что-нибудь в этом роде… Вот только навещу ближайших друзей… в последний раз».

И я запрыгал на одной ноге, надевая брюки.

За дверью, когда я ее открыл, стоял идиотски сияющий сосед с шахматной доской в руках.

— Бур-бур-бур, — сказал я, толкнул его плечом и скатился по лестнице.

Какие теперь шахматы! Жировки, вечеринки! Зола все это!

Ближе всех от меня жил Миша Побойник. К нему первому я и завернул.

Побойник стоял возле аквариума и чайным ситечком пытался выловить какую-то рыбешку, состоящую из одного живота.

— Заболела, — озабоченно сказал Миша. — Ничего не жрет, понял?.. Вот пакость — опять унырнула! Ну-ка, свети сюда. — Он протянул мне карманный фонарик.

— Погоди ты! — отмахнулся я. — Скажи мне лучше — зачем мы на свете живем?

Мишу очень заинтересовали мои слова. Он отложил ситечко, и глаза у него стали боязливо-веселые.

— Покупочка, да? — спросил он.

— Какая там покупочка. Я серьезно.

— Придуривайся, — сказал Миша. — Знаю, это розыгрыш такой. Я тебе скажу, а ты меня потом как-нибудь подденешь. Точно?

— Ах, Миша! — сказал я. — Друг золотой! До розыгрыша ли мне. Может, последний раз видимся.

— Ну, артист! — восхитился Миша. — Вот артист!.. Только меня не купишь… Ну-ка, держи! — и он силой вставил мне в руку фонарик. — Свети в угол.

Я машинально посветил, и Миша с третьей попытки выудил рыбешку.

Рыбка лежала на дне ситечка бледная и недвижимая.

— Гм, — сказал Миша и ковырнул ее пальцем. — Ты чего-нибудь в рыбе понимаешь?

— В жареной, — нашел в себе силы сострить я.

— Черт его знает, что такое. — Миша почесал затылок. — Не жрет. Третий день. — Он бултыхнул рыбу обратно в аквариум. — Пойдем-ка лучше выпьем.

— Не могу, — сказал я. — Тороплюсь очень.

— Куда же ты торопишься, — слегка обиделся Миша.

— В этот… в з-з-зоопарк! — бухнул я.

— Хо! — шлепнул ладонью по лбу Миша. — Там ведь рядом зоомагазин. Купишь мне дафний, а? — он достал откуда-то из-под ремня сложенную в шестнадцать раз трешку.

— Это же много, — замялся я. — Дал бы лучше мелочи.

— А у меня всегда трешками, — сказал Миша. — Удобно, знаешь.

…Я вышел от Побойника, вертя в руках злополучную трешку, и не представлял — что же с ней теперь делать. «Ладно, — вздохнул я наконец. — Не обедняет. В крайнем случае, подколю к завещанию…»

К Лялькиным мне заходить не пришлось. Я их встретил на улице. Лялькин, обливаясь потом, катил на салазках большой зеркальный шифоньер, а Лялькина шла сбоку и поддерживала шифоньер двумя пальцами.

— Привет, — прохрипел Лялькин, сунув мне взмокшую ладонь. — Чего ж ты не поздравляешь нас с покупкой?

— Здравствуй, зайчик! — сказала Лялькина и поцеловала меня в нос.

— Здравствуй, слоник! — традиционно ответил я и чмокнул ее в ухо.

— Куда зайчик прыгает? — осведомилась Ляль-кина.

— Отпрыгался зайчик, старуха, — грустно сказал я.

Лялькина всплеснула руками.

— Женишься наконец-то! — сказала она. — На Люське Паникоровской?! Ну, поздравляю! Единственная натуральная блондинка в городе.

«Вот так рождаются сплетни, — раздраженно подумал я. — Теперь пойдут разговоры: дескать, слышали? — такой-то удавился. Из-за Люськи Паникоровской. Отказала ему во взаимности. Тьфу!..»

…Жора Виноградов понял меня с полуслова. Он как раз сидел в кресле, читал Лукреция Кара и, выслушав мои туманные намеки, сказал:

— Абсолютно с тобой согласен, отец. Жизнь наша тошная и неинтересная.

— Так вот, Жора, решил с нею распрощаться, — признался я.

— Одобряю тебя, — сказал Жора. — Вешаться думаешь или топиться?

— Ну, зачем же… Есть другой способ.

— Какой? — заинтересованно спросил Жора.

— Да просто. Ложишься в ванну, опускаешь туда кипятильник — и порядок.

— Ну, привет! — сказал Жора. — Физику надо изучать, милый. Так у тебя ничего не получится. Вылезешь, как огурчик.

— Почему это? — спросил я.

— А потому, — сказал Жора. — Пойми, голова садовая, ты же в одной среде будешь. Другое дело — если пяткой к стоку прислонишься…

— Постой! — запротестовал я. — Как же в одной среде? Ведь вода соединяется со сточной трубой.

— Ха-ха! — иронически сказал Жора. — Ну, поспорим.

— Поспорим! — загорелся я. — На бутылку коньяку.

— Идет, — сказал Жора. — А как проверим?

— Элементарно… Мне ведь все равно. Лягу в ванну и опущу кипятильник.

— Ну, нет, — жестко сказал Жора. — А если тебя кокнет? Кому я коньяк буду отдавать? Ишь какой великодушный. Мне этих жертв не надо. Если спорить — так уж спорить. По-честному…

Я вышел от Виноградова озадаченным. Черт! Как же ему доказать? Придется все-таки сегодня вечером идти к Паникоровской. Там у нее в гостях будет один инженер-электрик. Спрошу у него. И если Жорка окажется прав — черт с ним, поставлю ему завтра коньяк. Да, кстати, — насчет завтрашнего дня: по понедельникам ведь зоомагазин не работает. Не забыть бы во вторник купить Мише Побойнику дафний…

У нас в общежитии

Отчего это скучно нам с Борей?

Вроде все у нас в ажуре. Зачет по сопромату мы спихнули, курсовой по деревянным конструкциям — тоже. Боря на институтских соревнованиях штангу толкнул весом сто тридцать килограмм, я на три десять с шестом прыгнул… А все равно скучно нам с Борей — ну хоть задавись.

Нашли мы райкинский нос из папье-маше, от Нового года оставшийся, гитару из-под кровати вытащили — отправились на гастроли по общежитию. Я нос нацепил, Боря на гитаре бренчит.