Город Зга - Владимир Зенкин

— Иди же!

Мы стояли над водой с вытянутыми вперед руками. Ждали. Пальцы начало небольно пощипывать. Хлынул к плечам, растёкся по груди, омыл лицо и лоб терпкий легкий ознобец. Сиянье надвинулось, мягко окутало нас. И окутав, пропало. Превратилось в тонкий малиновый звон-ветерок, тоже исчезнувший.

Все вокруг осталось прежним, может быть, лишь ярче, сочнее цветами. Но во всём что-то вдруг невидимо закипело, что-то залучилось, потекло во все стороны, что-то, не дающееся зрению и слуху. Трава на поляне, вода Копытца, белые спины пасущихся коз, стволы тополей, верб и клёнов, всё бурлило прозрачными неуёмными энергиями. Мы чувствовали их прихлывы неведомыми органами чувств, мы отчерпывали, пили их чем-то нетелесным в нас. Впрочем, и глаз иногда ухватывал следы этих энергий в виде чуть заметных размытостей предметов, коротеньких шлейфиков, дымок, отвивающихся от них.

Потом мы увидели себя. Мы вынулись из себя и увидели себя совершенно отсторонне, двух подростков: пацана и девчонку, стоявших на берегу и вертевших во все стороны головами. Мы тоже битком были набиты энергиями, вокруг нас колыхались отсветы, ореолы, тонкие лепестки-протуберанцы этих весёлых энергий. Потом мы вернулись в себя и снова испытали чувство, будто окатились звонким мельчайшим дождём. Потом нас… целиком нас, вместе с телами что-то плавно подняло в воздух. Сделав два-три круга над Копытцем, мы опустились на прежнее место.

Потом, отдышавшись и отдохнув, мы полетали ещё, почему-то всё время над водой. Я держал Велкину руку, рука её была прохладной и спокойной. Над серединой озера она вдруг остановилась, посмотрела на меня расширенными обалдевшими глазами.

— Я вспомнила, — сказала она низким голосом.

— Чего?

— Вспомнила! Я хочу домой!

— Домой?

— Там!.. Я — оттуда! оттуда… Кхи-ю-ю-хрсе-е-и-и-тси-и-ю-вфья-я-и-и… — дикое непроизносимое слово она произнесла диким немыслимым тембром.

И мы оба с высоты бултыхнулись в сонную воду Копытца.

Я вынырнул первым, завертел головой в поисках Велки. Я знал, что она очень плохо плавает. Велки не было. Я ждал, нервно меся воду. Велка не появлялась. «Эт-того ещё не хватало!» — перепугался я и, набрав воздуху, нырнул снова. На дно… Где искать её? Что делать? Немедленно что-то делать… Велки нигде не было.

Дна тоже не было. Я стал всплывать. Я таращил глаза в прозрачной воде в тщетных поисках…

Вдруг я увидел… Неведомое невозможное существо плыло под водой мне навстречу, махало руками, кивало головой, улыбалось… Похожее на Велку.

Похожее… НЕ ВЕЛКА!!

Светлое удлинённое тело (телом было оно? плотью? или ожившим сгустком странной воды?) изящнейшими извивами, без малейших усилий двигалось — невесомое, завораживающее… ступни ногплавники; вытянутые пальцы — перепонки меж ними… руки — тонкие, сильные, изгибающиеся во все стороны… ладони — перепонки поменьше, чем на ногах… кожа — плавный матовый отлив… кожа — не чешуя… округлые плечи… на груди под ключицами по два узких серповидных отверстия; пульсирующие края-лепестки… жабры?.. колышащийся факел волос — тонкие нити, искрянный перламутр… лицо — узкое, длинное… лицо?.. бледная дымка-голубизна; конечно, лицо — подбородок, живые темные губы, нос… нос? значит, и лёгкие?.. глазищи-овалины, серебристые сливы, резкие желтые веретёнца зрачков…

Это… оно… она… медленно подплыла, дав себя рассмотреть… прикоснувшись ко мне неимоверно гладкими перепончатопалыми ладонями… она сверкала глазищами; радостно говорила мне чуднейшие слова, состоящие из шипящих, свистящих и, наверняка, из ультразвуков…

Я вышел из оцепенения, почувствовал, что задыхаюсь, судорожно рванулся вверх… вверх!.. скорее — воздух… умру!.. вверх!.. круги в глазах… сколько ещё надо мной?.. всё, вот сейчас… умираю, все, ещё секунда…

Она помогала, подталкивала, мощно несла меня вверх, и я вылетел из-под воды, как торпеда, выпучив глаза, распахнув рот, всхлебнул-всчерпнул спасительного воздуха, испуганно заорал, замолотил руками-ногами, отпихивая в воде это… эту… её…

Я доплыл до берега, еле живой выполз на травянистый склон. Пролежав минуту в забытьи, вскочил. Вспомнил. Велки же по-прежнему не было! Повернулся к озеру. Вздрогнул. Боже мой!.. Велка была. Велка подплывала к берегу, выбиралась из воды, приближалась, плюхалась на траву рядом со мной. В своём мокром прилипшем к худому животу ситцевом платьице. С мокрыми спутанными волосами. С веснушчатым мокрым лицом. Велкиным… Велка. Настоящая. Обыкновенная. Улыбающаяся до ушей. Счастливая.

— Ты! Ты где? Ты куда? Ты-ы! Что значит?..

— Как здорово, Иго-орь! У-у-й, кла-а-с-с! — блаженно лыбилась Велка, лежа на спине, раскинув руки, не обращая внимания на слишком задравшийся, слишком попрозрачневший от воды дурацкий свой ситец, — Ну да-а. Я же и чувствовала же… правильно. Я же… Во мне… Я же помню же себя. Во-от! Наконец. О-бал-деть!

— Ты! Ты… вообще соображаешь… хоть каплю! Безмозглая дура! — рычал я над ней, сжимая кулаки. Очень хотелось закатить ей оплеуху. Мой недавний перепуг страчивался из меня облегчительной злостью, — Где ты была? Что там было? Перестань лыбиться, дура! Щас кэ-ак!..

— Ой, Игорюша-а! — невыносимо ласково смеялась Велка ответ на мою грубость и злость, — Не-во-мож!.. Ты не понял ещё. Да… Рубежный океан. Какой океан? Рубежный. Он был на Земле. На той. И есть. Оттуда. Я была… И ты тоже был. Гдето… Всё было. Всё будет. Страшно сложно. Ужасно просто. Я чувствовала. Рубежный океан. Что я… Я себя, ту… Копытце связано с Рубежным океаном. Оно часть его. Я…

Велка дрожала. Я потрогал её лоб. Он не был горячим. Зрачки её были слишком велики, слишком блестящи.

Солнце проваливалось за дальние холмы. Белые козы, спустившись к Копытцу, не торопясь пили.

Чуткому человеку не так уж много надо усилий, чтобы понять. И приять. Детям никаких усилий вообще не нужно. Чем старше, черствей человек, чем глубже втянут он в жерло технократизации, чем более смят он аморальным социумом, тем сложней ему перекинуть этот мысленный мост. Мост от тесного рацио-островка на котором он обитает и который заносчиво именует цивилизованной жизнью к сущному пространству себя… себе подобных. Пространству, где тело — результат движенья, преобразья, морформа, а причина движенья-морформа — душа. Которая туннельна и связуема с бесчисленными состояниями Внутренней Вселенной. Состояниями, где наши привычные «верю-не верю», «могу-не могу» — шелуха-бессмысл.

Эгей, Велка-Велка, Велка-ветка, веточка, прутик ивовый-крапивовый, тех Згинских лугов-озёр, нашей пыльной яблоневой улочки подружка моя: июльский облупленный нос, пропечённые солнцем ресницыморгалки, шоколадные ссадины на коленках, платьице — ромашковый ситчик!.. Где оно всё? Слишком хорошей подружкой ты там была, слишком подругой была здесь и смотрела всегда слишком понятно и прямо. Ничего не загадывая… Зря! Или так казалось мне? Потому и остались мы с тобой всего-то друзьями. Не это ль причина всех наших невзгод? (Мне б понять это во-время, мне б!)

А скручена ты житухой-жистянкой тутошней, похоже, позлей моего. Неладно что-то с тобой. Велка. Вела. Велита. Выглядишь ты не ахти… нет, даже не в том — ни прочерки серебра в темнокаштане твоих волос, ни в заботу изодневную сложенные приспущенные углы губ, не изгиб натрудной складочки над переносьем; ни в том… и ни в тонкости-стройности фигуры твоей, уже менее смахивающей на грациозность от умных диет, а более — на нездоровую худобу… Ни в том. Другое. Тень плохой, темной усталости на тебе, тень безвыхода, обреченья. Что? Почему? Не так же было семь лет тому… Семь лет! Семь лет я тебя не видел. Ни случайного даже разу. Семь лет. Живя с тобой в одном городе, в часе езды-ходьбы. Какой же я!..

Я не говорю этого вслух. Я хочу, я обязан видеть в её глазах обиду, укоризну, самую жестокую обидуукоризну, самую острую неприязнь. Нет. Я вижу лишь влажную радость встречи, благодарность, что пришёл, наконец. Наконец. За семь-то лет. Соизволил. Благодарность… Я опускаю взгляд.

— Вел… Вела. Скажи же, что я скотина. А? Скотина же я… Семь лет!

— Не глупи, — улыбается она, — Значит, был занят. Мне и самой, бывало, не продохнуть. Молодец, что пришёл. Ты же пришёл не в последний раз?

— Ты так до сих пор… одна?

— Почему одна? С Лёнчиком.

— Да, я помню. Сколько лет ему? Десять?

— Эх ты! Двенадцать уже.

— А где он? — смущенно заоглядывался я.

— Во дворе играет. Скоро придёт.

Замолчали. Сквозняк в душе. Свербящая пустота.

Я вдруг сказать захотел… Огромное. Важное. От чего все бы переиначилось, перетряхнулось. Длинно, горячо, громко, мелодрамно-красиво. Сказать… Что из всех моих сожалений о прошлом лишь одно — доподлиное. Из всех моих промахов и просчетов — один просчётище. И всё не так, потому что одно не так. Потому… Потому, что Лёнчик твой, Вела — не мой Лёнчик. И что мы с тобой — это не мы с тобой. Это я и ты, всего лишь. А двадцать лет — это двадцать лет. Этот горячий и вкуснейший кусок жизни… который нам на двоих не отмерился, не отпробовался нами… И что всё ещё, может быть, не совсем, не навсегда, не безнадёжно пропаще. И да благословенно будь нынешное утро! Когда пришёл я к тебе и увидел здесь пред тобою себя. Не сказал. Но посмотрела Вела на меня по-иному, изглубока, что-то очень серьёзно. Не сказал? Гм… Слова не единственный и не лучший способ сказанья.