История «Майн Кампф». Факты, комментарии, версии - Вернер Мазер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уже в июле 1924 года на книгу поступило уже 3000 заказов. Это укрепило представление Гитлера о своей невиновности, несправедливости своего тюремного заключения, и побудило его быстро задокументировать свои чувства. 10 октября 1924 года он писал из тюрьмы Ландсберг одному своему хорошему знакомому, композитору из Мюнхена, что он упорно работает над собственным «оправдательным документом», выпуская в него свой «гнев» и надеясь, что по крайней мере первая часть книги «переживет» его17.
Непонятно, как Альфред Розенберг уже в январе 1923 года в своем сочинении «Сущность, основы и цели Национал-социалистической рабочей партии Германии» мог написать, что «труд Адольфа Гитлера… еще не продвинулся настолько далеко, чтобы говорить о его скором выходе из печати»18. Сам Гитлер считал — и это подтверждено документально, — что между началом работы над книгой и выходом 1-го тома из печати прошло всего 15 месяцев. В апреле 1924 года Гитлер начал диктовать текст19. В июле 1925 года книга, содержавшая 391 страницу и приложение-плакат, поступила в продажу.
Позднее, когда Гитлер был уже убежден в том, что он ошибся, опубликовав свою книгу20, он занял подобную точку зрения, считая, что без его заключения в тюрьме Ландсберг «Майн Кампф» не была бы написана21. Там, где позже были казнены и похоронены 12 его последователей, осужденные на Нюрнбергском процессе над главными военными преступниками22, он, по воле государства, имел досуг, чтобы замахнуться на столь обширную работу. До этого заключения (а также и после) ему приходилось выступать с речами, писать статьи для «Фёлькишер Беобахтер», организовывать собрания и проверять выполнение приказов, улаживать конфликты, принимать участие в ежедневных политических мероприятиях и сражаться со своими политическими противниками, ездить по стране и выполнять другие всевозможные обязанности.
Обстановка в тюрьме идеально подходила Гитлеру, который после начальных колебаний и депрессивного настроения довольно быстро отошел от мыслей о тяжелом поражении у Фельдхеррнхалле23. Хотя с самого дня путча его левая нога и левая рука дрожали и долгое время их движения были ограничены24, его душевное равновесие довольно быстро восстановилось после того, как 19 ноября (восемь дней спустя после прибытия в тюрьму), тюремный психолог Алоиз Мария Отт сумел убедить его в необходимости прекратить начатую 11 ноября голодовку и подчиниться указаниям органов юстиции25. Отт, который с 1923 по 1933 год работал психологом (наставником — Gefännispädagog) в баварских тюрьмах в Ландсберге-на-Лехе и Бернау и по поручению баварского правительства разрабатывал эффективные методы перевоспитания преступников, через 50 лет рассказал о своей встрече с Гитлером: «Я с газетой26 в руках прошел в больничное отделение27. Было около 10 часов утра, стояла тишина. Я вошел в помещение и оказался перед… человеком мрачного вида, который… в первый момент произвел на меня впечатление обычного городского жителя… Но бросались в глаза… его волосы, зачесанные на лоб и короткие усики, довольно модные тогда не только в Баварии, выступающие скулы и сильный подбородок с широким ртом, и широкий, немного сплющенный нос… С этим… человеком в расцвете сил, очевидно, не так просто общаться. Это говорили его глаза. Они были большие и метали молниями… Я назвал свое имя и должность. Нарушая тюремный устав, я всегда ходил на службу в штатском платье, и он не мог знать, что я здесь делаю. Когда он услышал, что я — тюремный наставник, его взгляд стал спокойнее. Он не подал мне руки; но был готов сесть. Я дал ему газету и сказал: “Г-н Гитлер, здесь есть кое-что, что может быть вам интересно, а я охотно послушал бы, что вы на это скажете. Заверяю вас, что пришел к вам по личному желанию, без чьего-либо указания, и об этом я здесь ни с кем не говорил. Даю вам слово, что о нашем разговоре здесь в тюрьме и вне ее стен никто не узнает ничего. Я беспартийный и как в отношении любого другого обитателя этого дома, к вам я пришел, чтобы помочь, как человек к человеку. Мы оба — примерно одного возраста, оба пережили трудное время, войну и нужду, только, может быть, в несколько различной обстановке. Вероятно, мы вместе сможем найти для вас линию поведения здесь…” Пока я говорил, его лицо разгладилось, исчезли горькие складки. Теперь он выглядел немного доступнее и не столь угрожающе. Тем временем я прохаживался взад и вперед, десять шагов вперед, три шага в сторону, насколько позволял размер камеры, ограниченное пространство, в котором почти все осужденные первое время теряли контроль над собой, но потом жизнь в камере обычно успокаивалась, особенно, если заключенные на длительный срок получали возможность с кем-то разговаривать.
Но вдруг Гитлер вскочил на ноги и с яростью швырнул на стол скомканную газету. Я спросил его, что его так возбудило? Он громко закричал захлебывающимся голосом: “Эта сволочь — народ и умники! За них с самыми высокими помыслами рискуют жизнями, а потом они предают. Всегда кричат затем: распни его! Не стоит приносить себя в жертву. Я сыт по горло, чтобы дальше продолжать. Закончу с этим! Они увидят, каково им придется без меня. Я завязываю с этим!”… Было совершенно очевидно, что он верил в то, что говорил. Но у меня оставалось ощущение, что он слишком легко переносит обиду — что-то сродни “тщеславию примадонны”. Возможно, он пришел в ярость именно от того выражения в газете, которое очевидно попало в цель… Затем какое-то время он говорил жалобным тоном, а я спросил его, не ориентируется ли он на
