Одинокий волк - Джеффри Хаусхолд

Сейчас, наверное, воскресный вечер; схватили меня в субботу, но столько ли с того момента прошло времени, я не уверен. День у меня выпал, но случилось ли это на моем дереве или на островке, сказать трудно.

Где нахожусь, я примерно знал. Понимал также, что следует выбраться из этой хаотичной горно-лесистой местности, для чего надо выйти на любую дорогу вдоль речки. Мое передвижение было бы нетрудным, если бы имелись костыли, но никак не удавалось отыскать палки подходящей длины с изгибом, чтобы опираться на них подмышками. Теперь, когда я думаю об этом, задача была для меня практически неразрешимой, но тогда я так разозлился на себя, что от бессилия по-ребячьи расплакался. Силы в руках нажать как следует на нож не хватало, а палки нужной длины и формы не попадались. Целый час я бушевал и ругал себя последними словами. Казалось, мой дух окончательно сломлен. Простительно, конечно. Я ничего не мог, и какая разница, если сотворить чудо изготовления костылей мне не по силам, а с неба они мне не свалятся!

Не оставалось ничего иного, как сотворить чудо самому: решил попытаться двигаться вперед без костылей. Взяв в руки что покрепче для опоры, я сумел одолеть мили четыре; по ровному месту я тащился на ногах, небольшие препятствия преодолевал ползком и ползком же двигался, сколько только мог, когда боль в ногах становилась нестерпимой. Вспоминаю общеизвестный казус, когда приходится волочить тяжелый чемодан на большое расстояние: перекладываешь его из одной руки в другую и делаешь это все чаще и чаще, пока не оказываешься перед выбором — продолжать терпеть боль в правой руке или поменять ее на мгновенно возникающую боль в левой. То же испытывал и я, переходя от ползанья к ходьбе и обратно к ползанью.

Слава Богу, начало светать, мне, стало быть, уже не нужно было тащиться далее. Пока точно не узнаю, где нахожусь и по каким дорожкам ходят люди, мне нужно спрятаться. Я скатился в сухую канаву и несколько часов пролежал в ней. Никаких звуков, кроме пенья жаворонка да хруста травой пасущихся на соседнем поле коров, до меня не доносилось.

Это позволило мне приподняться и осмотреться. Я оказался у вершины холма. Ниже и левее простиралась лесистая долина, вдоль которой я передвигался. В потемках я не понял, что поднимался в гору. Изнурительная тяжесть пути частично объяснялась преодолением подъема.

Я поплелся к вершине. Внизу открылась длинная излучина речки. Берег с моей стороны был покрыт кустарником, через который шла тропа, то скрываясь в зелени, то вновь появляясь. Тропа заканчивалась на железном мосту через речку у самого устья. На другом берегу в миле вверх по реке — провинциальный городок с несколькими фабриками. Вниз по течению по обоим берега тянулись пастбища, а посредине реки находился маленький островок. Он выглядел тихим и мирным, как любой островок на нашем неприметном английском Эвоне.

Развернул карту и определил свое местоположение. Передо мной лежала река, через тридцать миль притоком впадающая в одну из главных рек Европы. Если начнут меня искать, то скоре всего это будет поручено полиции именно этого города, провинциального центра. Тем не менее мне нужно именно в этот городок — транспортный узел: здесь сходились река, шоссе и железная дорога. Раз ходить я не мог, чтобы добраться до границы, мне был нужен какой-то транспорт.

Время от времени легкий ветер доносил до меня с реки слабые звуки голосов и плеска воды. Подумалось, что кого-то там бьют (болезненное воображение, вполне естественное в моем положении), но потом понял, что голоса принадлежат компании купающихся женщин. Тут пришла в голову мысль, что во время обеденного перерыва на производстве и в школах сюда же могут прийти мужчины, и я могу стащить себе пару брюк.

Дождался, когда девушки ушли по железному пешеходному мосту домой в городок, и заковылял вниз поближе к мосту. Спускаться пришлось по каменистой, заросшей кустами пустоши, свободной, хвала Господу, от заборов и навязчивых огородников, непременно желающих знать, что я тут делаю. Место, где купается здешний люд, — практически открытая, зеленая, полукруглой формы поляна с песчаным спуском к воде фута три высотой. Вверх и вниз по течению — густые заросли ивняка и ольхи. Включил в работу свои локти и заполз в чащу. Туда, к моему удобству, вела тропка, вроде дорожки для бега, — что можно было приписать только заботе Господа. Потом сообразил, что ее проложил кто-то из юнцов, любитель посмотреть на голых женщин за отсутствием средств устроить это удовольствие нормальным способом. Я подумал о нем со всей доброжелательностью, на какую только был способен. С другого конца его укрытия я мог заглянуть за кусты, за которыми скромные купальщики могут раздеваться.

Вскоре появились и необходимые мне мужчины. Я был на волоске от разоблачения, потому что с криками и песнями они топали как раз по той дорожке, с которой я только-только успел уползти. Шли пятеро рослых парней, наверное, сыны местных коммерсантов и служащих. С ними было две пары шортов, двое немыслимых штанов и пара бриджей для верховой езды. На меня они были все слишком широки в поясе и коротки в длину; я никак не мог сообразить, какая пара мне лучше подойдет. В итоге мне пришла блестящая идея забрать их все. Стащить одну пару — означало натолкнуть на мысль, что это дело рук бродяги или воришки; пропажу всего уже расценят не как воровство, а скорее как шутку товарища. Помнится, я давился от смеха, когда подползал к выходу из кустов.

Разделись они все прямо на лужайке в десяти ярдах от воды. Значит, у меня был лишь один вариант действий: уловить момент когда последний нырнет в воду, а первый еще не выберется на берег. Это был большой риск, но грань риска я уже давно переступил.

За какие-то секунды они попрыгали друг за другом в воду — все, кроме одного, толстозадого идиота, который принялся боксировать с собственной тенью и волынил с этим, пока кто-то не схватил его за лодыжку и не сдернул в речку. Я тут же вылез из своего укрытия и ринулся через лужайку к белью. Завладел я четырьмя парами, пятая была слишком далеко. Едва я успел скользнуть за куст ежевики, один уже вылезал на берег. Он даже не взглянул на вещи (зачем ему?), а я уже полз с их штанами вдоль речки вниз.

Теперь где то место, куда они не будут заглядывать? Влезть на дерево — опасно: молодые, полные сил ребята, конечно, подумают осмотреть деревья. Кусты? Они излазят их, как стадо буйволов. Лучшим местом, рассудил я, будет вода. Кому придет в голову, что шутнику, скорее всего полностью одетому, взбредет в голову с вещами своих друзей лезть в воду? Двинулся к речке и спустился в тихую заводь под ивой, полную мусора и веток. Двое из купальщиков плавали совсем рядом, но свисающие в воду ветви неплохо прикрыли меня извне.

Мне и не нужны были все эти предосторожности, мой план осуществился с легкостью, на какую я и не рассчитывал. Парни разом кинулись вверх к мосту, и до меня эхом от холма доносились их голоса, звавшие какого-то Вилли. Когда Вилли не обнаружился, они обернули полы рубашек полотенцами и ринулись обшаривать кусты. Не знаю, осматривали они берег или нет, слышал только, как один прошел в нескольких шагах от меня, и я нырнул. Наконец, расстроенные, они направились домой и за Вилли, ничуть не сомневаясь, что именно он виновник неприятности. Надеюсь, они не поверят его отнекиванию, пока как следует не вздуют. Сорт людей, на которых сразу падает подозрение в разных проделках, вполне заслуживает того, что им перепадает.

Вместе с добытыми штанами я поплыл вниз к замеченному с холма островку. Плыть я мог только на руках. Мое поколение так и не освоило нормальный стиль плавания кролем, а моему старомодному стилю плаванья толчками ног по-лягушачьи мешала острая боль. Но все же со своим намокшим тряпичным плотом я смог держаться на поверхности, а течение сделало все остальное.

Островок был голый, но по берегу было много всякой низкой растительности, и если держаться к ней поближе, с холма, на котором я лежал утром, увидеть меня здесь было нельзя. В четырех местах стояли аккуратные таблички с указанием на запрет ступать на островок. Почему, мне было непонятно. Очевидно, праздному лодочнику могло захотеться пристать к островку, но все, что способствует безделью, положено считать аморальным.

Свою одежду и штаны я разложил сохнуть, и сам растянулся под теплыми лучами солнца. Я не пытался осмотреть свое тело. Намокшая ткань одежды сама отделилась от поврежденной кожи, и этого было достаточно; вода сработала не хуже естественных защитных выделений организма.

На своем островке я провел ночь на вторник и весь следующий день. Возможно, пробыл я там и ночь на среду, не знаю, — счет дням был потерян. Я чувствовал себя в раю: я безмятежно лежал голым на песке, подставив тело целительным лучам солнца. Большую часть времени я был в полузабытьи. Очнувшись, я тащился в полутень высокой травы и тростника, где засыпал, пока не начинал зябнуть; тогда я снова выползал на солнце, чтобы поджаривались и скорей рубцевались раны. Мне были доступны лишь эти два удовольствия, и оба действовали абсолютно благоприятно. О еде я не думал. По-видимому, меня трепала лихорадка, и отсутствие аппетита было естественным. По ночам мне было холодно, но не слишком. У меня было полно всякой одежды чтобы укрыться; мне казалось даже, что спалось бы лучше, не будь погода столь жаркой и безветренной.