Если бы меня спросили (СИ) - Лабрус Елена

Подперев голову руками, Ирка думала о том, что за весь тот учебный год, долгие девять месяцев, с сентября по май Вадим Воскресенский ни разу её не заметил.

Что, наверно, и не должен был: нескладная девчонка, малолетка, младше его на пять лет, в том возрасте — это пропасть.

Что в принципе, всё это было ни к чему: ранние пробуждения, порой трижды перекрашенные дрожащей рукой глаза, сожжённые утюжками волосы. И потом — апатия, тоска, унылое лето, особенно безрадостное и дождливое без него, ставшая ненавистной дорога в школу.

Глупо. Он даже не знал о её существовании, а она скучала, страдала, ждала. Мечтала, что он вернётся или она поедет к нему. Она даже Питер полюбила из-за него: однажды услышала, как в автобусе он говорил какой-то тётке, что едет поступать в Санкт-Петербург.

— А почему не в Москву, Вадичка? — удивилась тётка.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Решил в Санкт-Петербург…

Смешно. Уже потом Ирка узнала, что он уехал учиться в Москву.

— Не сиди на снегу, — Воскресенский подал ей руку. — Тебе ещё рожать. Тебя как зовут?

Что и следовало доказать. Он даже не знает, как её зовут.

— Да зови как хочешь, — откинула волосы за спину Ирка и встала, проигнорировав его руку.

— А если серьёзно? — сверлил её глазами Вадичка.

— Вроде имя Кристина ничего. Или нет, погоди, Кристина сегодня уже где-то было, — театрально задумалась она.

Воскресенский укоризненно покачал головой.

— Да Ирка её зовут, Ирка, — вмешался старый гусь дядя Вася. — Ирка Лебедева.

— Значит, Ира? — переспросил Воскресенский.

Она закатила глаза:

— Ну, допустим.

— Я Вадим. Садись в машину. В аптечке наверняка есть всё необходимое. И согреешься, и коленку обработаешь. Или, — он обернулся за Аббаса, — иди в магазин, я принесу тебе аптечку. Только решай быстрее, — скривился он и полез в карман: снова завизжал его телефон. — Туда или сюда?

— Сюда, — она показала на машину.

— Ну садись, я заведу.

Он сбросил звонок от Пилы и подал руку. Ирка вскарабкалась на торос. Одной рукой Воскресенский оттянул дверь, приглашая в салон, второй — искал что-то в телефоне. Может, кнопку «добавить абонента в чёрный список»? Сосредоточенно-хмуро смотрел в экран.

Какое ей дело до его Пилы, перед Иркой стояла непростая задача: протиснуться мимо него и не дышать. Главное, не дышать, а то эти чёртовы мужские феромоны, гормоны, запах — и оглянуться не успеешь, как попадёшь в расставленные природой и производителями мужской парфюмерии ловушки. Она читала: запах — главное в привлекательности мужчины. А когда этот мужчина и так у тебя в подкорке, когда она вычёркивала его, вычёркивала, стирала, выводила, как пятно, а он всё равно там — опасно втройне.

Ирка набрала воздуха в грудь, словно собиралась нырнуть. Воскресенский поднял глаза.

— Ну если я прошёл, ты точно пролезешь, — решил он, что это манёвр со втягиванием живота, чтобы пролезть в дверь.

Переступил на неровном торосе, оступился и... всё испортил.

Ирка покачнулась, ткнулась в его грудь на вдохе.

— Держись! — машинально прижал он её к себе.

Чёрт! Он пах летом, которого так и не было у них одного на двоих. Горячим песком, бескрайним морем, ветром с запахом степных трав, дымом костра, затухающего на рассвете. Теплом, счастьем, домом. Мечтой, чтоб его, этого Воскресенского. Забытой мечтой.

— Я сама! — схватилась за дверь Ирка.

— Да, сама, конечно, сама, — неожиданно заинтересованно улыбнулся он.

И словно первый раз её увидел, проводил глазами. Как она протиснулась в салон, скользнула за руль, переползла на пассажирское место, поправила волосы.

— Что? — повернулась она.

— Ничего, — тряхнул он головой, будто прогоняя наваждение. Отвёл глаза. Завёл машину.

Закрыл дверь. Спрыгнул. Оглянулся.

— Слышь, парень, — услышала Ирка.

«Да чтоб тебя!» — выругалась она и приоткрыла окно.

И что чёртов старый гусь собрался ему сказать?

— Ты это, осторожнее с ней, — бросил дядя Вася на дорогу и раздавил ногой окурок.

— С кем? — не понял Воскресенский.

— Ну, с Иркой, — качнул тот головой в её сторону.

— В каком смысле? — уставился на него Воскресенский.

— Ну, шуры-муры там, все дела. Я понимаю, дело молодое, а она девка красивая.

Воскресенский обернулся. Ирка открыла бардачок, резко делая вид, что ищет аптечку. Нашла.

— А в чём дело? — удивил он.

Ирка снова уставилась в зеркало заднего вида.

— Ну… — замялся дядька.

— Что ну? — нетерпеливо хмыкнул Воскресенский.

— Ну, нельзя с ней, — крякнул тот.

— В каком смысле? — хохотнул Вадик.

Дядька многозначительно выбил из пачки ещё одну сигарету.

— У неё кто-то есть? — настаивал Воскресенский. — Ревнивый муж? Строгий отец с дробовиком? Может, влиятельный любовник? Вспыльчивый, подозрительный? На неё табу?

— Ну-у-у… — поскрёб тот щёку, напуская дыма и тумана. — Не то, чтобы табу.

— Да что не так?! — взмахнул руками Вадим.

6

6

— Да вэдьма она! — аж подпрыгнул Аббас. — Шайтан-баба! Не связывайся ты с нэй!

«Ах, ты… я твой дом труба шатал! — выдохнула Ирка. — Твой калитка тряс, огород топтал, кэпка на хрену вертел! Ах ты!..»

Она скрутила башку бутыльку с перекисью водорода.

— Я шайтан-баба? — перевернула на коленку флакон.

Рана зашипела, защипала, запузырилась. Ирка скривилась от боли, подняла голову.

— Ну не то, чтобы ведьма, — затянулся дядь Вася, поперхнулся, закашлялся. Сам себя постучал по груди. Опасливо обернулся. Увидел Ирку в зеркало заднего вида. Закашлялся сильнее.

Хрипло ответил Воскресенскому. Ирка едва расслышала, да и то, проявив не иначе как ведьмовские способности:

— Она вроде проклятия, что ли, или порчи. В общем, если неприятности не нужны, даже не смотри в её сторону, — резюмировал он.

Вот гад!

Воскресенский объяснений не потребовал. И не обернулся.

— Мнэ чуть магазин нэ спалила, — махнул рукой Аббас. — Сказала сожгу, он сам и загорэлся.

— А у меня сын из-за неё чуть не утонул. А теперь вон, — кивнул Есаулов на свой забор.

— А это, тоже она развалила? — показал Воскресенский на полусгнивший дом, готовый к сносу, с покосившейся крышей, пустыми глазницами окон.

— Нэ, это мой брат купил, автосэрвис дэлать.

— М-м-м… Я уж подумал тоже она, — усмехнулся Воскресенский.

— Зря ты смеёшься, — покачал головой дядька. — Родная бабка и та её ведьмин омут звала: заглянешь — и не воротишься. Такой затянет — не отпустит. Мой дурак чуть не утонул, а до сих пор по ней сохнет. Слава богу, хоть в армию забрали, может, там попустит, — перекрестился он. — Парнишку, что со школы за ней бегает, как приворожённый, не попустило вон. Но тот упрямый.

— Да, мой брат тожэ сказал: беда-баба, чума. Он, как её увидэл, тры дня болел. Неделя машина у её дома сидэл. Все цвэты завял…

Чтобы хрен у тебя завял! Сплетники!

Ирка демонстративно закрыла окно, не собираясь их больше слушать. Включила музыку. Сползла вниз по сиденью. Скрестила на груди руки.

Старый пень, собакам ссать! Как лентяя своего лопоухого ей сватать, так не порча. А как тот от ворот поворот получил, так сразу ведьма. Можно подумать, она его сына с баржи толкнула! Или караван-сарай этот цветочный подожгла. Или Петьку…

Но особенно обидно было за бабушку. Та ведь любя Ирку ведьмин омут называла, потому что гордилась внучкой, знала и характер Иркин непокорный, вольный — голыми руками не возьмёшь, и натуру скрытную — не прочтёшь, не разгадаешь. А эти — ведьма!

В средневековье им было хорошо: не дала — пошёл в церковь, сказал, что ведьма, сожгли суку. Но сейчас не Средние века. Впрочем, женщинам всегда тяжело. Красивым не прощают красоты, сильным — силу, счастливым — счастье. Женщинам вообще ничего не прощают.