Дьявольская альтернатива - Фредерик Форсайт

Перерождение произошло в самом конце его юношества, когда он учился в университете. Там было много других украинцев, и он вновь стал свободно говорить на языке своего отца. Это было в конце шестидесятых, в этот же период короткий ренессанс украинской литературы и поэзии на самой Украине пришел и ушел, а самые яркие его представители в большинстве своем к тому времени выполняли рабскую работу в лагерях Гулага. Он впитывал в себя все эти события со знанием того, что случилось с этими писателями. Он читал все, что попадалось ему в руки по этому предмету, читал классические произведения Тараса Шевченко и тех, кто писал в короткий период расцвета при Ленине, а затем был посажен и ликвидирован при Сталине. Но больше всего он читал работы так называемых «шестидесятников», которые расцвели на несколько коротких лет, пока Брежнев вновь не стукнул кулаком, чтобы подавить национальную гордость, к которой они призывали. Он читал и болел душой за Чорновила, Мороза и Дзюбу, а когда он прочитал поэмы и тайные дневники Павла Симоненко – молодого смутьяна, который умер от рака в возрасте двадцати восьми лет и был предметом поклонения для украинского студенчества в СССР, сердце у него защемило по земле, которую он никогда не видел.

Но с любовью к земле его мертвого отца пришла и соответственная ненависть к тем, кого он считал ее угнетателями; он жадно поглощал памфлеты, которые изготавливались в подполье и тайно вывозились за рубеж движением сопротивления. Они составляли «Украинский вестник», в котором описывалось, что произошло с сотнями неизвестных людей, не получивших такого же громкого резонанса, какой достался крупным московским процессам Даниеля, Синявского, Орлова, Щаранского, – с несчастными, забытыми людьми. С каждой новой подробностью его ненависть возрастала, до тех пор пока Эндрю Дрейк, когда-то Андрий Драч, осознал, что все зло мира персонифицируется одной организацией, которая называется КГБ.

У него было достаточно чувства реальности, чтобы преодолеть ярый национализм старых эмигрантов и их разделение на западных и восточных украинцев. Он отверг также их глубоко укорененный антисемитизм, предпочитая считать работы Глузмана – одновременно и сиониста, и украинского националиста, – словами брата-украинца. Он проанализировал эмигрантское сообщество в Великобритании и Европе и пришел к выводу, что в нем было четыре уровня: языковые националисты, для которых достаточно было просто разговаривать, читать и писать на языке своих отцов; «дебатирующие» националисты, которые готовы были вечно что-то обсуждать, но ничего не делать; любители настенных надписей, раздражающих обывателей страны, которая приняла их в свое лоно, но ничем не задевающих советское чудище; наконец, активисты, которых демонстрировали перед прибывающими на запад московскими официальными делегациями, – их тщательно фотографировали и заносили в архивы Специального управления, – кроме того, они получали кратковременную рекламу.

Дрейк отверг их всех. Он оставался в тени, примерно себя вел и держался от них в стороне. Он отправился в местечко к югу от Лондона и начал работать клерком. Есть много людей, выполняющих подобную работу, у которых есть одна тайная страсть, неизвестная коллегам по работе, поглощающая все сбережения, свободное время и ежегодный отпуск без остатка. Дрейк был как раз таким человеком. Он без шума собрал небольшую группку людей, которые испытывали такие же чувства, как и он: он выследил их, встретился с ними, подружился, поклялся вместе с ними вести борьбу и попрощался, веля сохранять терпение. Все это объяснялось тем, что у Андрия Драча была тайная мечта, и, как когда-то заметил Т. Е. Лоуренс, он был опасен, потому что «мечтал с открытыми глазами». Его мечтой было нанести в один прекрасный день один-единственный, но мощный удар по парням из Москвы, – такой удар, который потрясет их так, как ничто и никогда до этого. Он мечтал проникнуть за стены неприятельской крепости и поразить ее в самое сердце.

Мирослав Каминский нерешительно посмотрел на Дрейка.

– Я не знаю, Андрий, – наконец выговорил он, – я просто не знаю. Несмотря на все, что ты сделал, я просто не знаю, могу ли я настолько доверять тебе. Прости, но так мне приходилось жить всю мою жизнь.

– Мирослав, ты мог бы узнавать меня еще двадцать лет, но не узнать больше того, что ты уже знаешь. Все, что я говорил тебе, – правда. Если ты не можешь вернуться обратно, тогда дай мне возможность сделать это вместо тебя. Но мне необходима будет там связь. Если тебе известен кто-нибудь, хоть кто-то…

Наконец Каминский согласился.

– Есть два человека, – в конце концов сказал он. – Их не уничтожили вместе с остальными из моей группы, и никто о них ничего не знает. Я встретился с ними всего несколько месяцев назад.

– Но они – украинцы, они – партизаны? – страстно спросил Дрейк.

– Да, они – украинцы. Но не это их основная мотивация. Их народ также пострадал. Их отцы, как и мой, провели десять лет в трудовых лагерях, но по другой причине. Они – евреи.

– Но они ненавидят Москву? – задал вопрос Дрейк. – Они тоже хотят ударить по Кремлю?

– Да, они ненавидят Москву, – ответил Каминский. – Так же как ты или я. Их вдохновляет, по-моему, так называемая Лига защиты евреев. Они услышали об этой организации по радио. Кажется, и их философией, как и у нас, является готовность наносить ответный удар, а не склонять больше раболепно головы перед хлыстом.

– Тогда дай мне возможность связаться с ними, – настаивал Дрейк.

На следующий день Дрейк вылетел в Лондон, имея имена и адреса во Львове двух молодых еврейских партизан. В течение следующих двух недель он записался в туристическую группу, которая под патронажем Интуриста должна была в начале июля посетить Киев, Тернополь и Львов. Он, кроме того, уволился со своей работы и снял со своего счета в банке все свои сбережения наличными.

Не замеченный никем, Эндрю Дрейк, иначе известный как Андрий Драч, собирался на свою личную войну – войну против Кремля.

Глава 1

В этот день в середине мая не слишком жаркое солнце светило сверху на Вашингтон, вызвав появление на улицах первых прохожих в рубашках с коротким рукавом и – в саду снаружи двустворчатых, доходящих до пола окон, которые вели в Овальный кабинет Белого дома, – первых пышных, ярко-красных роз. Но хотя окна и были открыты, и свежий запах травы и цветов попадал вместе с дуновением ветра внутрь этой святая святых наиболее влиятельного правителя во всем мире, внимание четырех людей, которые находились в этот момент в кабинете, было сфокусировано на других растениях в далекой, чужой стране.

Президент Уильям Мэтьюз сидел там, где всегда сидели и сидят американские президенты, – спиной к южной стене этой комнаты, лицом на север, упираясь взглядом через всю ширину старинного стола в классический камин из мрамора, который занимает большую часть северной стены. В отличие от большинства своих предшественников, которые предпочитали сделанные на заказ и подогнанные под их фигуру стулья, его стул был обычного фабричного производства, – вращающийся, с высокой спинкой, – того типа, который мог стоять в кабинете любого представителя высшего эшелона какой-нибудь корпорации. Это объяснялось тем, что «Билл» Мэтьюз, так он сам настоял, чтобы его называли специалисты по рекламе, – во всех своих последовательных и успешных предвыборных кампаниях подчеркивал свои самые обычные, даже старомодные предпочтения в одежде, пище и обстановке. Соответственно, и стул, который могли видеть многочисленные делегации, посещающие по его личному приглашению Овальный кабинет, не отличался излишней роскошью. Прекрасный старинный стол ему всегда было неудобно показывать с этой точки зрения, но он унаследовал его от своих предшественников, и на протяжении многих поколений обитателей этого кабинета он успел стать частью драгоценных традиций Белого дома. Поэтому с ним пришлось смириться.

Но в остальном Билл Мэтьюз четко проводил границу: когда он находился наедине со своими ближайшими советниками, словцо «Билл», которое мог произнести ему прямо в лицо любой из его избирателей, независимо от его ранга, было совершенно исключено. Здесь он не заботился об интонации «своего парня» в голосе и не пользовался широкозубой улыбкой, которая и увлекла первоначально избирателей избрать этого простого малого в Белый дом. Он был далеко не простым малым, и его советникам это было прекрасно известно, – он был человеком, который находился на самой вершине власти.

Напротив президента, через стол, в креслах с прямыми спинками сидели три человека, которые попросили его этим утром об аудиенции. Самым близким к нему, если говорить о личных отношениях, был председатель Совета национальной безопасности – его личный советник по вопросам безопасности и доверенное лицо по проблемам внешней политики. В коридорах западного крыла Белого дома и в здании, где размещались президентские службы, его называли по-разному: «док» или «этот чертов поляк», – остролицего Станислава Поклевского иногда недолюбливали, но никто не осмеливался недооценивать его.