Четыре Любови - Григорий Ряжский

Люба Маленькая вернулась на дачу, когда было уже совсем поздно. Лев Ильич услышал сквозь надвигающийся сон: вот фыркнул глотовский джип, заезжая на соседний участок... вот хлопнула дверца и заскрипели, распахиваясь настежь, соседские ворота, тоже глотовские.

"Теперь целуются..." - он представил себе, как мужик этот, Толик, поздний соседский отпрыск, прижимает к себе Маленькую, как касается ее кожи, как целует в губы, скорее всего, взасос, и как в этот момент напрягаются соски на ее груди, сосочки, маленькие, розовые детские сосочки, так хорошо ему знакомые с ее малых лет. У Лёвы ревниво дернулось между анусом и пупком.

Через пять минут заскрипели деревянные ступеньки, Маленькая Люба поднялась на второй этаж и зашла к себе. Комната ее была через стенку, через тонкую деревянную перегородку, которая, казалось, не скрывала, а, наоборот, усиливала доносившиеся оттуда звуки, резонируя и разгоняя всей поверхностью слабые звуковые колебания воздуха. Он услышал, как отлетела в сторону майка, шмякнулись о его стену шорты, клацнув по дереву металлической пряжкой ремня, и продавился матрац под Маленькой Любой.

"Что же у нее с Толиком этим, интересно? - подумал Лёва. - Неужели спят? сердце сжалось и уперлось в ближайшее ребро. Внутри Лёвы стало тесно и неудобно. - Надо бы с Любкой про нее посоветоваться, чтоб беды не вышло. Раньше времени..."

С первых самых дней, как Люба с Любой Маленькой по настоянию Лёвы окончательно переехали на "Аэропорт" к Казарновским, Маленькая, которой накануне стукнуло пять, решила, что, если папой называть Лёву нельзя, то пусть он будет просто Лёвой. Так будет здорово и получится, будто папа Лёва, но только без папа. Брак свой Лёва и Люба зарегистрировали между делом, заскочили в ЗАГС по пути в Валентиновку, на дачу, расписались в амбарной книге, где положено, но только без свидетелей и в чем были - в джинсах и свитерах. Загсовская тетка окинула их ненавистным взглядом, но ничего не сказала. Генрих, отец Любы Маленькой, первый Любин муж, который к тому моменту стал другом семьи, развлекал в это время дочку в машине. С бывшей женой и будущим ее мужем Лёвой они сошлись за последний год так, словно расстались до этого ненадолго по весьма незначительному поводу - досадному и случайному. Особенно дружили с ним молодые Казарновские-Дурново в те нечастые времена, когда он не пил или не выпивал вовсе. Бывало и такое в разноцветной и многостраничной Генькиной биографии. Трезвый Генрих был просто обворожителен: тонок, интеллигентен и, что вовсе не свойственно художнику, - умен. В общем, исследователь жизни. Так было и на этот раз. Сидя с дочкой на заднем сиденье, он старательно перерисовывал портрет Ленина со сторублевой банкноты в блокнот и объяснял девочке:

- Знаешь, кто этот дяденька?

- Не-а, - честно отвечала Люба Маленькая, тщательно оберегаемая сначала матерью, а потом и Лёвой от всех видов социальной информации. - А он хороший?

- Скорее, он красивый, - отвечал Геник, удовлетворенно высунув язык от наслаждения процессом сравнения рисунка с оригиналом. - На нем тени лежат удачно, видишь? - но тут же он спохватывался и исправлялся. - Он красивый, но зато злой. Он у тебя отнял колбасу, ясно?

- Когда? - удивленно спрашивала девочка. - Ты в прошлый раз тоже говорил, что украл, а он не украдывал.

- Он ее давно украл, когда тебя еще на свете не было, когда он вождем еще работал, - отвечал Генька, завершая очередной рисунок. - И меня тогда тоже еще не было...

- Ну все! - молодые супруги выскочили из дверей ЗАГСа и сели в машину. Едем праздновать! У нас сегодня ребрышки с "Цинандали", - Лёва развернулся и ущипнул Любу Маленькую между ребер. Девочка восторженно завизжала. - А у нас еще один праздник сегодня, между прочим, - уточнил Лёва. Люба вопросительно посмотрела на мужа. - Сегодня в Горьковском МХАТе последний раз "Рассветы" играют. Вообще последний. Все!

- Ты хочешь сказать...

- Я хочу сказать, что пора жить по средствам. Кончилась халява с переправой через Ладогу. Сами себя кормить начинаем.

- Лично я давно уже начал, - отреагировал Геник. - Как себя помню, начал...

- А нам привыкать еще придется, - улыбнулась Люба. - Помнишь, что твоя мать говорила: "Если женишься на этой, с ребенком, - она опасливо посмотрела на дочку, прикрыла рот рукой и, прижав смех, добавила: - ...лишу наследства". Она какое наследство в виду имела?

- Ты зря смеешься, между прочим, - весело подхватил тему Лёва, продолжая вести машину. - Как мы с дачей закончили, в шестьдесят третьем, она только на жизнь отделять стала, а все остальное в камни вкладывала, в бриллианты. С шестьдесят третьего года по сегодняшний спектакль, значит. Двадцать два года. Не верила властям совершенно. И сейчас никому не верит.

- Вот Дурново-то! - промычал Генька. - Натуральное Дурново! А красивые камни-то хоть?

- Не знаю, - ответил Лёва. - Никто их сроду не видел. Мне отец перед смертью рассказал, зря, говорит, она это все затеяла, никому, говорит, это не нужно.

- Вот-вот... - задумчиво протянул Генрих. - Кому - щи жидкие, а кому брильянты мелкие...

Невестку, а в особенности дочку ее, Любу Маленькую, Любовь Львовна незалюбила с первого дня, но квартира была огромная, только незанятых комнат три, и не пустить молодую семью было глупо. Кроме того, Любовь Львовна представить себе не могла и в страшном сне, что Лёвушка может сгинуть куда-то в Бирюлево-Товарное и для любви самозабвенной, так же как и для помыкания, не останется ей ни одного живого объекта. Кроме Мурзилки. Но он-то существовал только для взаимности и любви...

- Слишком Люб много получается в одном месте, - недовольно отчитывала она сына. - Любовей этих... - эта твоя... с дочерью чужой - две... И та Любаша, которая была, первая твоя, размазня, - считай, трех перебрал. И никакого толку от них от всех. Что им тут всем, медом намазано?

- Ты, мам, себя еще не посчитала, - улыбнулся Лёва. - Всего четыре получается. Вернее, четыре с минусом.

- Это ты меня в минусы назначил? - мать не была настроена на шутку. - Ты меня вообще с ними не складывай. Я от них всегда отдельно буду, понятно? Я Дурново! Любовь Львовна! Я тебе - мать!

- Нет, мам, минус - это Любаша. - Лёва обычно не позволял себе быть втянутым в мамины скандалы. - Но я хочу ее с Любой познакомить, чтоб восстановить комплект. А потом мы ее замуж еще пристроим. За Геника.

- Это что еще за Геник? - с неподдельным интересом Любовь Львовна уставилась на сына. - Это фамилия или имя такое идиотское?

- Это хороший человек, мам. То пьющий, то нет. Но талантливый. Любин муж бывший, художник. При Любашкиной глупости и жертвенности - то, что им обоим нужно. Она его еще и спиртом из кабинета химии снабжать будет. За школьный счет.

- Идиотизм какой-то! - злобно отреагировала мать. - Еще чего не хватало! Просто идиотизм натуральный! Любашу - за алкоголика! Никакая она не глупая, просто... - она бешено повертела глазными яблоками в поисках подходящего обозначения бывшей невестки. - Просто какая-то разобранная была, как тургеневская барышня.

- Тогда почему же не заладилось у вас? - спросил Лёва. - С первого дня не заладилось. Может, и у нас тогда бы брак не развалился.

- Потому что никто в семье Дурново пробирки мыть не должен, - гордо подняв голову, ответила Любовь Львовна. - Даже в собственном институте.

Лёва вздохнул:

- Она, мам, сейчас не пробирки моет, а химию преподает в школе. И не замужем.

- Ну вот и пусть преподает, - оборвала дискуссию мать, - а не за алкоголика замуж собирается.

Почему такое предложение сына с ее точки зрения выглядело идиотизмом, она объяснить, наверное, не смогла бы. Да и потребности никогда в этом не имела. Просто импульсы, моментально зарождавшиеся в неравнодушном материнском организме, распространялись, судя по всему, со скоростью, значительно опережающей самую стремительную скорость на свете - скорость мысли.

Жизнь в одном пространстве с молодыми, тем не менее, началась на редкость непредсказуемо: тихо и мирно. Девочку свекровь игнорировала, а Люба, к ее великому огорчению, никак не давала ей повода для жизненно необходимых пульсаций, бравших начало в височных долях головы.

"Расчетливая... - подумала она как-то про невестку не без доли уважения, и, машинально прибавив к ней для парности Маленькую Любу, передумала мысль, внеся нужное уточнение: - К наследству подбираются. Нужно переложить камни подальше..."

Если бы тогда, за пять минут до рождения дочери, кто-нибудь спросил двадцатипятилетнюю Любу, недавнюю выпускницу истфака МГУ, молодого искусствоведа, почему она, несмотря на последнюю, самую мучительную родовую схватку, решила в столь неответственный для такого дела момент назвать своего ребенка Любой, она вряд ли смогла бы вразумительно ответить. Имя, в точности повторяющее ее собственное, просто возникло само собой, вывернувшись откуда-то изнутри, из-под ложечки, прижимавшей его до поры до времени там, в неясном и тревожном пространстве между животом и головой.