На Вечном Пороге - Валентина Мухина-Петринская

Когда я опомнился, то нашел в себе еще храбрость уточнить:

— Значит, он убил мою мать? Зиновий остановил машину.

— Разве ты не знал?

— Что мать… не знал!

Он перевел дух, открыл дверцу машины и неловко, боком вышел.

— Давай проветримся, — предложил он. — Душно как!

Я тоже вышел из машины. Мне не хотелось смотреть на Зиновия, но я все же взглянул. Он вроде как постарел сразу.

— От меня узнал… может, он сам хотел сказать… подготовить как… А я сразу ляпнул.

— Чего остановились? — полюбопытствовала Нюрка, перегибаясь через борт. Ее попутчики дремали.

— Остановка десять минут! — объявил Зиновий и, тронув меня за рукав, шепнул: — Пройдем вперед немножко… поговорить с тобой надо.

Мы прошли немного по дороге и остановились. То ли я замерз или от волнения — коленки просто прыгали, аж неловко. Зиновий что-то бормотал. Лица на нем, что называется, не было. Я понял состояние парня.

— Ни при чем тут ты, — проговорил я невнятно, потому что лязгали зубы. Я ему не скажу. А за что он ее…

Зиновий неуверенно переминался посреди дороги…

— Говори все, что знаешь! — взмолился я и снял зачем-то кепку. Подкладка вся взмокла от пота, а меня трясло. — Да говори, что ль! Кончай, ради бога!

— Пожалуй, и лучше покончить с этим, — согласился Зиновий. — Хотел бы я, чтоб ты понял его, как я понимаю. Был Михаил Харитонович на фронте четыре года. Дошел до самого Берлина. Видел Освенцим… Понимаешь? Рассказывал Михаил Харитонович, что у него душа зашлась от того, что он там увидел. Да и сам он немножко плена хватил. Ну вот, а когда вернулся домой на Смоленщину… Не трясись так…

— Ну?

— Оказалось, что жена его… с этими… с гитлеровскими гадами путалась. По доброй воле, понимаешь? Все, как есть, это знали. Если бы просто изменила, с русским человеком… ну, ушел бы от нее, и все тут… Не было бы такой злобы. А как узнал, что с гитлеровским офицером жила… Только и успела она крикнуть: "Подожди, объясню все!" А он ее в сердцах-то, кулаком… попал в висок, и — кончено. С одного маху она и упала. Была она до войны преподавательницей немецкого языка. Тебя там не было при этом… у соседей спал. Она часто тебя туда относила, чтоб не мешал дома… Не она первая. Мне рассказывали, некоторые бабы с ними путались. Одни женщины в партизанские отряды шли, а другие…

— Знаешь что… — проговорил я с усилием, — ты только не обижайся на меня, друг, прошу тебя! Я пешком пойду… А вы езжайте…

— Так еще километров сорок осталось!

— Ничего. Я дойду. Чемодан довези. А меня оставь…

— Как же я тебя брошу? Вот беда!

— Езжай! Прошу, как человека! Хочу один побыть… Гусач поглядел на меня внимательно и вдруг согласился:

— Ладно. Иди. Тут не собьешься — трасса одна. Зверь, думаю, сам не нападет.

Он бегом вернулся к машине, сел в кабину, и, едва я посторонился, грузовик прогрохотал мимо. Женщины отчаянно размахивали руками, били в стекло кабины и что-то кричали Зиновию. Наверное, возмущались, зачем он ссадил меня посреди дороги.

Машина скрылась за поворотом, и я вздохнул облегченно. Нестерпимо было мне сейчас ничье сочувствие.

…Я и сам не знаю, о чем плакал: отца ли было жалко или мать, стыдно ли за родителей. Просто было очень тяжело!

Ничего не видя, долго я так брел. Дорога пошла круто в гору, и тяжелый подъем отвлек немного. Когда взобрался на гору, сердце билось гулко, и я остановился передохнуть и оглядеться.

Необычно светлой была ночь, и непонятно, откуда брался тот свет, потому что ни луны, ни солнца на бледном небе, да и звезд не видать. И высокое это небо, и смутные горы с заснеженными вершинами, и далекая, зубчатая на горизонте тайга, и неподвижные лиственницы рядом — все было пронизано этим призрачным струящимся, словно в мареве, синеватым светом.

Я никогда не был на Севере, в тайге, природу знал мало, даже в лесу настоящем никогда не был; не считать же пригородные истоптанные дачи и рощи, где на траве валяются консервные банки и грязная бумага. И вдруг впервые в жизни я очутился наедине с Природой. Единственный след человека — в рытвинах и ухабах дорога. А если сделать шаг от дороги — вправо или влево, — сразу начиналась непроходимая, вся в буреломах и колючих зарослях дремучая тайга, где наглухо перемешалось живое и мертвое.

Странно одушевленным показалось мне все вокруг, когда я озирался, стоя на горе. И хотя глубокой, как бы застоявшейся, была тишина — ни одна ветка не колыхнулась, — было какое-то тайное движение вокруг меня. Как будто, едва я отвернусь, деревья обменивались взглядами, и я отчетливо чувствовал эти многозначительные пристальные взгляды.

Мне не было страшно одному среди непонятного. Слишком я был потрясен, чтобы осталось место для чувств обычных.

Постояв, я снова пошел по дороге… Но теперь я шел уже иначе, прислушиваясь не к своей боли, а к тому, что вокруг. Меня охватило ощущение нереальности, будто я шел во сне. У каждого так бывает, наверно. Я даже как будто успокоился, хотя боль оставалась где-то внутри…

Часа два я шагал, почти без мыслей, иногда останавливался и оглядывался.

Заметно посветлело. Небо стало прозрачнее и приняло какой-то неземной цвет. Может, в такой дымке увидел Земной шар человек, поднявшийся в космос первым.

Справа блеснула река, скрылась в чащобе и снова появилась, разлившись широко и привольно. Дорога спускалась к Ыйдыге… Я вдруг увидел солнце уже довольно высоко — почему-то просмотрев его восход, будто меня в это время не было.

Я очень устал, но усталость была мне приятна — она заглушала то, что так хотелось заглушить.

Когда трасса совсем спустилась к реке, я остановился. Берег был обрывист и крут, вода глубока, но так чиста и прозрачна, что каждый камешек виден на песчаном дне. Найдя спуск, я подошел к самой реке, нагнувшись, опустил в нее руку и тотчас отдернул, словно обжегся: вода была страшно холодна. Я напился из ладони. В воде табунами ходили хариусы, но я тогда не знал еще, что это за рыба, и только полюбовался быстрыми и изящными ее движениями.

…Мне не хотелось думать о том, что отец убил мою мать. Я вдруг пожалел, что еще так далеко до Вечного Порога — еще идти да идти, а отец там тревожится и страдает и сомневается во мне.

Неужели это было лишь вчера, когда я узнал? Не собирался я судить своего отца. Мне стало неприятно, что он мог так подумать обо мне. Неизвестно, что ему сказал Зиновий Гусач…

Еще раз напившись ледяной, очень вкусной воды, я вскарабкался вверх и снова зашагал по бесконечной дороге. Солнце поднималось все выше, уже изрядно припекало. Я обрадовался, когда подул ветер. Я снял пиджак, засучил рукава сорочки. Фуражки не оказалось. Стал припоминать, куда ее дел, но так и не вспомнил.

Далеко впереди показался грузовик. За всю ночь ни один автомобиль не перегнал меня. И ни одного поселка! До чего же безлюдный край! Я смотрел на приближающуюся машину и пожалел, что не попутная. Очень устал я и шел медленнее и медленнее. Машина скрылась, показалась вновь… Грузовик остановился. Из него вышел Гусач.

— Подвезти, что ли? — спросил он грубовато. В кузове никого не было. Зиновий отвез пассажиров и — вместо отдыха — поехал за мной.

— Спасибо! — сказал я и с чувством не то благодарности, не то вины сел в кабину.

3

— Он ушел на работу! — сказал Зиновий, складывая мои вещи у дверей, и, пошарив где-то под крыльцом, достал ключ.

— Специально для меня оставляет. Иногда прихожу сюда днем поспать, после рейса. Беспокойно в общежитии.

— Чего же не перебрался совсем?

— А я жил у Михаила Харитоновича, но, когда получили твою телеграмму, перебрался к ребятам.

— Если только из-за меня, переезжай назад.

— Начальник обещал комнату… как раз достраивают дом. Отперев дверь, Зиновий кивнул мне головой и пошел к машине.

Я смотрел ему вслед. Почему-то мне захотелось, чтоб он обернулся. Хорошая у него улыбка. Он обернулся, помахал рукой и уехал. А он красивый парень, подумал я. Никакой не смазливый, не картинный, у него же прекрасное лицо. Какая-нибудь хорошая девушка его полюбит, и навсегда.

Я забыл спросить у Зиновия, скажет ли он отцу или мне самому его искать. Решил ждать дома.

Дом был бревенчатый, с большими окнами. Отец сам строил его — он же был плотником.

Дом стоял на высоком обрывистом берегу Ыйдыги, в полукилометре от поселка. Просторный двор обступили старые лиственницы, обросшие серым мохом.

Прежде чем войти, я остановился посмотреть на гидрострой. С возвышенности был хорошо виден огромный котлован. В нем, как муравьи, копошились сотни людей. Уже явственно проступал остов будущей водосливной плотины — гигантской решетчатой опалубки, ее делали плотники! На обнаженном дне реки четко выделялись могучие бетонные блоки. Отчетливо доносился скрежет экскаваторов, дробь пневматических молотов, шум машин. Но, все перекрывая, шел откуда-то глухой, низкий гул, то нарастающий, то затихающий. Я понял, что это был Вечный Порог!