Избранное. Том 2 - Зия Самади

Не раз видевший его в бою эмир-лашкар[5] Абдура-сулбек представил его к званию юзбаши[6] и поставил командовать конным отрядом. А в народе его звали то Сетивалди-мерген, то Сетивалди-палван, и оба этих имени подходили ему, он заслужил их своими подвигами.

С первого же момента встречи джигит проникся к старому Нусрату искренним уважением — доброта, ум, прямодушие в человеке сразу бросаются в глаза. А теперь, узнав, что старик был боевым другом его деда, парень еще больше потянулся к нему. «Счастливая встреча!» — повторял он про себя. И этот вызывавший к себе любовь и уважение пожилой человек был дедом такой прекрасной девушки!.. О, Чолпан, Чолпан!..

Вдруг взволнованные мысли юноши прервал звук резкого хлопка. Похоже, что где-то недалеко что-то разорвалось. Джигит вскочил, недоуменно взглянув на старика.

— Дыня, — успокоил его с улыбкой старик. — Дыня сорта савза-назук. Эти дыни так взрываются, когда переспеют. Мне правится этот звук — словно в барабан кто-то ударил…

Вошла Чолпан. В руках она держала пару дынь сорта савза-назук.

— Ах ты моя умница, радость моя!.. Я только собирался тебя позвать и попросить принести пару дынь, а ты и сама догадалась. Давай их сюда, одну гостю, другую мне… Ты знаешь, их даже резать ножом нет нужды, так они еще вкуснее. — Нусрат вонзил зубы в тонкую кожуру на месте разрыва, откуда выглядывала сочная оранжевая плоть дыни.

Гость последовал его примеру, краешком глаза взглянув на девушку. Она с улыбкой наблюдала за ним. Встретившись с его взглядом, Чолпан смутилась и быстро выскользнула из беседки. Но улыбка на ее лице, напоминавшая прекрасный раскрывшийся цветок, продолжала сиять перед глазами джигита.

— Я хотел тебе напомнить, что твои предки были замечательными людьми, их знал весь родной край, — продолжил свой рассказ Нусрат. — Ты слышал о геройстве самого старшего твоего деда в седьмом поколении Османа?

И снова ничего не смог ответить джигит, снова смущенно опустил голову. «Никогда я раньше не испытывал такого стыда». Если бы ему довелось учиться! Да когда ему было учиться? Все, что он знал, так это несколько аятов из Корана — перенял от отца… А порога школы он никогда не переступал. Если бы учился, то знал бы хорошо и историю своего рода, и историю своего народа. Может быть, не хуже этого старика, ведь умом его аллах не обделил.

— Ну так слушай, — сказал Нусрат, — было это почти два века назад, когда маньчжурские войска под началом Жаухай-жанжуна вторглись на наши земли. И в битве с врагами особую доблесть проявил твой предок Осман. При защите столицы нашего государства Яркенда, в жарких схватках при Карасу, Тонгузлуке он громил жаухайских чериков[7] и заставил их отступить, был в числе самых отважных и удалых воинов. За мужество в сражениях он был поставлен на пост пансата — пятисотника.

— Вот как?! — Гордость за далеких мужественных предков, страстное желание не опозорить их славного имени, стать достойным продолжателем их доблестных дел огнем заиграли в темных глазах джигита.

— К сожалению, победа ушла от нас, — тяжело вздохнул Нусрат, — потом началась эта вражда между уйгурами с Белых гор и уйгурами с Черных гор, которая разъединила наш народ на два лагеря. Чему же удивляться, что мы потерпели сокрушительное поражение. И в числе главных жертв этой войны оказались и хотанские каракашлики, которых возглавлял твой пращур Осман…

— Так значит, наши предки — выходцы из Хотана?

— Да, из Хотана… Кстати, Садыр-палван тоже был хотанский, из селения Гума.

— Правда?!

Узнав о том, что он земляк великого Садыра-палвана, джигит еще больше приосанился.

— Те каракашлики, что остались после побоища в живых, перебрались сюда к слиянию трех рек, на южный склон Аврала и назвали его Каш-Карабаг. После этого и река, что прежде называлась Нилка, получила имя Каш.

— Спасибо, дедушка, — джигит с особым чувством произнес слово «дедушка» — так он обратился бы к своему родному деду, — если бы ты мне не рассказал обо всем этом, я так и не узнал бы, наверное, истории своего рода, так и ходил бы, не ведая, кто я и откуда.

— А ты думаешь, мало таких? — Нусрат задумался и опять тяжело вздохнул. — И все наши невзгоды как раз от этого и идут, что мы не знаем, откуда мы, кто мы… Ну так вот, начнем с Османа, его сыном был Ислам, от него — Бавдун, от Бавдуна — Худаберди, от Худаберди — Сетивалди, от Сетивалди — Маметбаки, а от Маметбаки — ты, Абдулгани, — вот твои семь колен!

— Семь колен…

— Запомни их. Запомни и то, что твои предки Осман и Сетивалди — это люди, которые высоко несли знамя свободы родного народа и погибли за нее. Они были бунтарями!..

— Бунтари!.. — повторил Гани. Перед глазами его стояли пращур Осман и дед Сетивалди — могучие и суровые. И ему казалось, что они призывают его к борьбе… Кровь гулко стучала в жилах джигита, он больше не в силах был сидеть. И, словно почувствовав это, вдруг призывно заржал его скакун.

— Ты не беспокойся, сынок, я сам посмотрю за твоим конем…

— Нет, дедушка, я поеду, — сказал негромко Гани и усилил голос, чтобы услышала и Чолпан, — спасибо вам за все — и за гостеприимство, и за ваш рассказ, за все!..

— Не за что, сынок… Да и что ты у нас успел отведать? Только то, что под руками было. Даже и угостить тебя не успели по-настоящему… Не торопись, переночуй у меня, Чолпан что-нибудь приготовит…

Услышав имя девушки, Гани было заколебался и чуть не сел опять, но тут же передумал: «Нет, нельзя, что обо мне подумает девушка. Решит, что я бездельник, которому некуда спешить».

— В следующий раз как-нибудь, дедушка. Позвольте, я буду вас навещать?..

— Для тебя, сынок, всегда открыты двери моего дома, запомни это! Ты — внук моего близкого друга. И еще одно — ты на коне, я и пешком с палкой хожу, ты молод, я стар, мне за тобой не угнаться, так что ты уж навещай меня, не забывай старика…

Гани и Нусрат вышли из беседки. Луна уже поднялась высоко и окрестности, освещенные ее бледным светом, казались сказочно прекрасными. И так не хотелось уходить отсюда, из этого цветника, где самым красивым цветком была девушка, носившая имя утренней звезды[8]…

Джигит и старик замерли, прислушиваясь к загадочному монотонному плеску волн, доносившемуся со стороны реки…

— Мудрость природы, — снова повторил старик, положив на плечо Гани твердую как дерево, но уже слегка дрожащую руку. — Знай, сынок, у меня много есть чего сказать тебе, приезжай, вот так у реки, прислушиваясь к ее шуму, мы еще поговорим…

Гани вскочил на коня и помчался. В голове его тоже мчались доселе неведомые ему мысли, а в сердце поднималось какое-то новое чувство. И казалось ему, что не на скакуне он, на сказочной чудо-птице, поднявшей его высоко над миром… И снова и снова, без конца повторял он слова: «бунтарь», «свобода», «счастье»…