Теракт - Ясмина Хадра

— Любимая, у нашей удачи твоя улыбка, — говорю я портрету. — Она не спит, но ты-то отдыхай хоть иногда.

Я подношу к губам палец, затем прикладываю его к губам Сихем и быстрым шагом иду в ванную. Минут двадцать стою под горячим душем, потом, закутавшись в халат, пристраиваюсь на кухне и жую бутерброд. Почистив зубы, я возвращаюсь в спальню, ныряю в постель и глотаю таблетку, чтобы поскорей заснуть сном праведника…

Телефонная трель гремит как отбойный молоток, электрическим разрядом пронизывает меня с головы до пят. Оглушенный, пытаюсь нащупать аппарат, но не могу даже сообразить, где он. Трезвон раздирает мне нервы. Скольжу взглядом по будильнику: три часа двадцать минут. Снова протягиваю руку в темноту, не понимая, надо ли сначала снять трубку или включить свет.

Свалив что-то на ночном столике, я наконец нашариваю телефон.

Тишина, которая следует за этим, почти приводит меня в чувство.

— Алло?..

— Это Навеед, — произносит мужчина на том конце провода.

Мне требуется некоторое время, чтобы узнать голос Навееда Ронена, высокопоставленного полицейского чиновника. От снотворного у меня туман в голове. Мне кажется, будто я где-то кружусь, как в замедленной съемке, будто снившийся сон бросает меня, оцепеневшего, охваченного дремотой, в другие путаные сны, дробит на тысячу кусков, забавно искажает голос Навееда, нынче ночью доносящийся точно из колодца.

Я отбрасываю одеяло и сажусь в постели. Кровь глухо стучит в висках. Собрав последние силы, стараюсь дышать ровней.

— Да, Навеед?..

— Я звоню из больницы. Ты здесь нужен.

В полумраке спальни светящиеся стрелки будильника переплетаются, оставляя за собой зеленоватые тающие следы. Трубка, словно чугунная, давит на мою ладонь.

— Навеед, я только что лег. Я весь день оперировал и совершенно разбит. Дежурит доктор Илан Рос. Это превосходный хирург…

— Мне страшно жаль, но ты обязательно должен приехать. Если ты себя неважно чувствуешь, я за тобой кого-нибудь пришлю.

— Ну, в этом нет необходимости, — говорю я, ероша волосы пятерней.

Я слышу, как Навеед на том конце провода покашливает, прочищая горло, и сопит носом. Очень медленно я прихожу в себя и начинаю различать предметы вокруг.

Я вижу, как за окном длинное перистое облако наползает на луну. Чуть повыше тысячи звезд притворяются светляками. На улице ни малейшего шума. Как будто, пока я спал, весь город куда-то эвакуировали.

— Амин?..

— Да, Навеед?

— Ты особенно не гони. У нас много времени.

— Если ничего срочного нет, тогда зачем?..

— Пожалуйста, — прерывает меня Навеед. — Я тебя жду.

— Ладно, — говорю я, даже не пытаясь ни в чем разобраться. — Окажешь мне небольшую услугу?

— Смотря какую.

— Сообщи патрулям и дежурным на контрольных пунктах, что я поеду. Когда я возвращался домой, твои ребята показались мне довольно взвинченными.

— У тебя тот же белый "форд"?

— Да.

— Сейчас скажу им пару слов.

Я кладу трубку, некоторое время смотрю на аппарат, заинтригованный странностью этого звонка и непроницаемостью Навееда, потом сую ноги в тапочки и иду в ванную умываться.

Во дворе приемного отделения две полицейские машины и одна "скорая помощь" перебрасываются вспышками мигалок. После дневной суматохи больница вновь обрела тоскливо-чинный облик. Повсюду видны полицейские в форме; одни нервно покуривают, другие сидят в машинах и, сложив руки на животе, крутят большими пальцами. Я оставляю свой «форд» на стоянке и иду к главному входу. Ночь немного остыла; с моря украдкой поднимается бриз, в нем застряли сладковатые запахи. Я узнаю нескладный силуэт Навееда Ронена, поджидающего меня на лестнице. Одно его плечо нырнуло вниз, к правой ноге, которая лет десять назад в результате случайной травмы укоротилась на четыре сантиметра. Это я настоял на том, чтобы не делать ампутацию. Тогда, после серии успешных операций, я как раз совершил значительный карьерный рывок. Навеед Ронен оказался одним из самых симпатичных моих пациентов. Его моральные принципы были прочны как сталь, а чувство юмора, пусть и не бесспорное, никогда ему не изменяло. Первые весьма крепкие шутки в адрес полиции я услышал от него. Потом я оперировал его мать, что еще больше нас сблизило. С тех пор, если кому-то из его сослуживцев или родственников предстояла операция, он поручал их мне.

За ним, прислонившись к проему дверей главного входа, стоит доктор Илан Рос. Свет, падающий из вестибюля, подчеркивает грубость его черт. Пузо свисает чуть ли не до колен; засунув руки в карманы халата, он с отсутствующим видом глядит в пол.

Навеед спускается по ступенькам мне навстречу. У него руки тоже в карманах. По тому, как он держится, я понимаю, что тут дело надолго.

— Ну вот, — говорю я, не сбавляя шага, чтобы избавиться от только что возникшего предчувствия. — Сейчас я быстро переоденусь…

— Не надо, — говорит Навеед потухшим голосом.

Мне случалось видеть его расстроенным: он не раз привозил своих коллег в больницу на «скорой», но сейчас на его физиономии написано ни с чем не сравнимое уныние.

Царапающий холодок пробегает у меня по спине, переползает на грудь.

— Умер пациент? — осведомляюсь я.

Навеед наконец-то поднимает на меня глаза. Редко мне доводилось встречать до такой степени несчастный взгляд.

— Нет никакого пациента, Амин.

— Зачем было вытаскивать меня из постели ночью, если некого оперировать?

Навеед явно не знает, с чего начать. Его замешательство передается доктору Росу, и тот начинает неприятно суетиться. Я смотрю на них, и меня все больше бесит таинственность, которую они, все сильнее конфузясь, пытаются сохранить.

— Мне объяснят, что тут происходит, или нет? — говорю я.

Доктор Рос, оттолкнувшись ягодицами, отклеивается от стены и уходит обратно в вестибюль, где две до предела измученные медсестры делают вид, что смотрят на экран компьютера. Навеед, собравшись с духом, спрашивает:

— Сихем дома?

Я чувствую, как у меня подкашиваются ноги, но быстро овладеваю собой.

— А что такое?

— Она дома, Амин?

Он старается говорить твердо, но глаза уже заметались. Ледяная рука сжимает мне внутренности. Комок застрял в горле, не дает сглотнуть.

— Она еще не вернулась от бабки, — говорю я. — Уехала три дня назад навестить родных в Кафр-Канну, неподалеку от Назарета… Ты к чему клонишь? Ты мне что собираешься сказать, а?

Навеед делает шаг ко мне. Запах его потного тела сбивает меня с толку, подхлестывает беду, которая вот-вот обрушится на меня.

— Это что же такое, черт возьми? Ты меня к худшему готовишь, что ли? С автобусом, в котором ехала Сихем, что-то случилось по дороге? Он перевернулся, да? Ты это хочешь мне сказать?

— Автобус тут ни при чем, Амин.

— Тогда что?

— У нас здесь труп, надо опознать, — говорит какой-то коренастый угловатый человек, невесть откуда появившийся у меня за спиной.

Я быстро поворачиваюсь к Навееду.

— Похоже, речь идет о твоей жене, Амин, — сдается он, — но без тебя у нас нет полной уверенности.

Я чувствую, что исчезаю, распадаюсь на части…

Кто-то хватает меня за локоть, чтобы я не рухнул наземь. Один миг — и все точки опоры исчезают, точно их ветром сдуло. Я не понимаю, где нахожусь, не узнаю даже стен, в которых столько времени проработал… Направляемый чьей-то рукой, иду по плывущему у меня перед глазами коридору. Резкий белый свет ламп, будто острие ножа, впивается мне в мозг. Мне кажется, я бреду по облаку, ноги проваливаются сквозь пол. В двери морга вхожу, как смертник на эшафот. Какой-то врач стоит у стола… Стол покрыт простыней с пятнами крови… Под перепачканной кровью простыней угадываются человеческие останки…

Вдруг я пугаюсь обращенных на меня взглядов.

Мои молитвы отдаются во мне эхом, как журчание потока под землей.

Врач ждет, чтобы ко мне вернулась относительная ясность сознания, затем протягивает руку к простыне и ждет, когда беспардонный полицейский подаст знак.

Тот кивает головой.

— Господи! — вырывается у меня.

За свою жизнь я перевидал немало изуродованных тел, не один десяток собрал заново; некоторые были так истерзаны — поди пойми, что к чему относится. Но раскромсанные куски, открывшиеся моему взору там, на столе, превосходят всякое вероятие. Передо мной ужас в своем беспредельном безобразии. Лишь голова Сихем, странным образом избежавшая разрушения, выделяется из этого супового набора. Ее веки сомкнуты, рот полуоткрыт, черты лица, словно избавленные от страданий, дышат умиротворением… Можно подумать, что она спокойно спит, а через мгновение откроет глаза и улыбнется мне.

На этот раз мои ноги подкашиваются, и ничья рука не успевает меня подхватить.

3

Мне случалось терять пациентов на операционном столе. Из таких поражений нельзя выйти невредимым. Но на этом испытание не кончалось: я должен был объявить страшную весть близким умершего, которые, не дыша, сидели в вестибюле. До конца дней буду помнить, как их измученные глаза смотрели на меня, когда я выходил из операционного блока. Этот взгляд, пристальный и в то же время отстраненный, исполненный надежды и страха, огромный и глубокий, как тишина вокруг, всегда был один и тот же. В такие минуты я терял веру в себя. Я боялся своих слов, боялся того удара, который они вот-вот нанесут. Я спрашивал себя, как отреагируют родные, о чем они в первую очередь подумают, когда поймут, что чуда не произошло.