Красная петля - Реджи Нейделсон

Как сообщил мне кто-то на днях, в Нью-Йорке сейчас больше эмигрантов, чем когда-либо, начиная с двадцатых. Четверо из десяти жителей родились не в этом городе. Как и я сам. Я глотнул еще немного кофе.

Стоя у прилавка, я, как всегда, задавался вопросом: зачем на чипсах делают ребрышки, и вполуха прислушивался к беседе приземистого остроносого толстяка-продавца в футболке с надписью «Нью-йоркские горожане» с клиенткой – блондинкой с тележкой Для продуктов.

К моему удивлению, говорили они по-русски. Русские, выплеснувшись с Брайтон-Бич, прокатились через Бруклин и вырвались на просторы Флэт-буш, подобно тому, как московиты расселялись по приволжским степям. Но я не думал, что они добрались и до Ред-Хука.

Разговор шел о том, как всех подкосили этим летом цены на бензин и даже поездка в Джерси уже кусается. И о том, что в Ред-Хук пришли градоустроители и наконец-то появится работа у них, простых тружеников, если только дизайнеры не пошлют их подальше.

Я допил кофе, бросил картонный стаканчик в урну и отправился обратно на берег, прикурив очередную сигарету. Я отчаянно надеялся, что мертвое тело извлекли из воды. Было почти девять.

3

К тому времени, когда я вернулся на берег, как раз набили два черных резиновых мешка для трупов, застегнули «молнии» и теперь укладывали мешки в подъехавшую «скорую». Труп исчез, сгинул в этих мешках. По частям, надо полагать. Я не знал точно. «По мешку для каждой. Больше почета», – обронил кто-то. Для каждой чего? Руки? Ноги?

Внезапно я вспомнил, как пакуют части тела в Израиле. Это можно видеть после каждого взрыва бомбы, вроде того, что убил моего отца, прямо в автобусе, на котором он регулярно ездил играть в шахматы. Они перепутали автобус. Бомба предназначалась другому автобусу, другого маршрута. – Когда я прибыл на место, на асфальте лежали конечности и религиозная бригада собирала их в особые мешки. Правоверные евреи устраивают похороны для частей тела: даже после ампутации, даже если отрезан кончик мизинца – полагается ритуал. Иначе, объясняли мне, у тебя будет бледный вид на небесах или куда там отправляются люди. Никуда они не отправляются. Просто умирают.

Сейчас, в Бруклине, мне казалось, что я чую запах от этих мешков. Было жарко. Я весь взмок.

– На его месте должен был быть я, – послышался голос. Я обернулся и увидел Сида Маккея. Он стоял на краю причала, опираясь одной рукой на трость, а в другой держал пакет. – Ты, кажется, удивлен, Арти. Наверное, думал, что это я.

– Да, уже начал подумывать. Господи, Сид, я до чертиков рад тебя видеть, но где ты пропадал? Я звонил, звонил, заходил к тебе. Где ты был-то, елки-палки?

Он приподнял пакет:

– Ходил на Брайтон-Бич за покупками. Обожаю черный хлеб. Я всегда встаю ни свет ни заря.

– А этого человека знаешь?

– Несомненно.

– Видел его?

– Да, перед тем, как его упаковали. Так ты, значит, расстроился, решив, что я погиб? Извини, не хотел ерничать. Просто меня всегда занимало, что почувствуют люди, когда я умру. Помнишь мою любимую сцену похорон в «Гекльберри Финне»? – Он взглянул на трость. – Вот лодыжку повредил, когда играл в теннис. Я уже чертовски стар, наверное. Так ты огорчился?

– Не то слово, – ответил я и с облегчением, и с досадой. Я не знал, то ли Сид валяет дурака, то ли повеселел, когда я пришел, – да что вообще тут происходит?

– Извини, пожалуйста, – произнес он. – С моим сотовым вечная беда. Не в ладах я с техникой. Прости меня, Арти. Вчера я был немного не в себе, не знаю даже. И ломал голову, кому бы позвонить, кому довериться. Не найдется ли у тебя сигареты? Кстати, ты заметил, что все вокруг снова начали курить?

Сид говорил на безупречном старомодном английском. Высокий, худощавый, красивый. Серебристые волосы коротко подстрижены. Ему, по моим прикидкам, было лет шестьдесят пять.

Я протянул ему пачку. Он вручил мне пакет, взял сигарету и прикурил от своей старой «Зиппо».

– Из Вьетнама, – сказал он, помахивая зажигалкой, и посмотрел на небо: – Припекает. Лето было прохладное, сейчас потеплее. Ты заметил, как странно, местами, шли кратковременные дожди? В Манхэттене сухо, а в Джерси – как из ведра. Алокалиптично. Озадачивает. Дело не в жаре, дело во влажности, как часто говаривал мой отец. Он очень метко выражался, но большей частью штампами. Его семейство владело газетами всего Нью-Йорка и Нью-Джерси, он был помешан на своем бизнесе и разбогател на нем. Я разносил газеты едва не с младенчества. Мы тогда жили в большом доме на Бед-Стай-Гарденс, где обитали богатые черные. Всегда находились черные, которые читали газеты. Цветные. Негры. Афроамериканцы. Извини. Мысли вслух.

Я старался не повышать голоса. Мне не терпелось вернуться в город. Я взглянул на часы.

– Слушай, Сид. Я здесь потому, что ты позвонил мне вчера. Не смог приехать сразу, извини. Но вот я здесь и вижу человека, застрявшего под причалом. Мертвого. Тут появляешься ты и намекаешь, что мог быть на его месте. Поэтому или выкладывай мне все, или я поеду домой. Так кто это?

– Прости, заболтался, – произнес Сид. – Он слонялся по округе, как я тебе уже рассказывал, пил. Люди пытались ему помочь, но он говорил: «Подайте на выпивку, и все». Он заявлял, что не собирается менять образ жизни. Ему нравилось пить. Говорят, где-то у него был дом. Я так и не подал ему. Бедняга обратился ко мне с протянутой рукой, но я отверг его, прошел мимо, домой. А кто-то его столкнул, приняв за меня. Кто-то огрел его дубиной, и он упал в воду. Вот и все.

– Это он тебе сказал, что любит пить? Ты говорил с ним?

Сид покачал головой:

– Скорее слышал от других. Здесь тесный круг общения, особенно в этой части Ред-Хука, у воды. Много художников, всяких умельцев, писателей. Мы знаем друг друга. И знаем местных. Устраиваем собрания, рассуждаем о благоустройстве, коротаем дни. «Пионеры мегаполиса» – так мы себя называем. А это – наш аванпост, прости за пафос и иронию. Люди, которым Манхэттен не по карману, Вильямсбург, Дамбо и модные районы Бруклина недоступны. Люди хотят получить свое место в городе, покуда все не сгинуло, – и просачиваются хотя бы на окраину поприличнее, в бывшие промышленные кварталы.

Я прервал его как можно мягче:

– А что насчет тебя?

– Я просто люблю воду, – ответил он со слабой улыбкой. – Можешь уделить мне еще полчаса, Арти? Я был бы признателен. Понимаю, что и так озаботил тебя своим звонком. Прости.

– Тебя напугал тот бродяга, да, Сид? И причина – не в его безобидном пьянстве. Ты позвонил мне, потому что тебя ещё что-то в нем насторожило. Ты сказал» что кто-то ударил его, приняв за тебя. С этого места подробнее, пожалуйста.

– Понимаешь, я часто видел его, особенно за последние два дня. и он казался опасным, будто под крэком или еще чем-то. А вчера вечером, когда я названивал тебе, он не на шутку напугал меня. Но не своим безумием. Безумцев-то я знавал.

– А чем тогда?

– Я испугался, потому что, разглядев его вблизи, почувствовал себя так, будто увидел собственную смерть.

– Почему?

– Он очень похож на меня, – ответил Сид.

Мы отправились к Сиду. Он ковылял медленно, опираясь на трость. Сменил тему. Спросил, помню ли я, как мы познакомились на вечеринке, лет десять назад, а может, и больше.

– Ты спросил, люблю ли я джаз, – добавил он.

– Да ну тебя. – Я смутился.

Если вы, как и я. выросли в Москве и любили джаз, слушали «Джаз Хаус» Уиллиса Коновера по «Голосу Америки» сквозь глушилки – отец обычно орал на меня, застукав за этим, но матери нравилось мое своеобразное бунтарство, – чернокожие американцы для вас являются чем-то особенным.

– Меня это очаровало, – заметил Сид. – Я бывал в Москве как репортер и вывел, что существуют два типа русских. Первые – расисты каких мало, я не встречал таких даже на Юге, в Вирджинии, где как-то в детстве гостил у кузенов. Они считают нас животными, другим биологическим видом. А вторые – идеализируют нас, прежде всего из-за музыки. Ты был как раз таким Я лишь обиделся, когда ты спросил, был ли я знаком с Чарли Паркером – этим предположением ты меня здорово состарил Но все вышло замечательно, потому что я был помешан на России и у нас оказались общие темы для беседы Я желал поговорить о Пушкине, ты расспрашивал о музыке. Ты пришел на ту вечеринку с очень милой рыжеволосой женщиной. Я немного знал ее. Лили Хейнс. Так. кажется, ее звали? Что случилось с Лили?

Я не ответил. По бормотанию Сида я понимал, что он сильно расстроен. У входа в здание он подал мне руку, будто искал поддержки.

Сейчас он казался дряхлым, старше своих лет. Кожа на лице дряблая. Шорты цвета хаки и линялая зеленая рубашка для поло измяты так, будто в них спали. У людей вроде Сида здравомыслие почти целиком зависит от «оболочки», от аккуратной одежды.

Я придержал дверь, и он едва не завалился на меня. Он выглядел потрепанным. Небрежный тон на берегу – лишь бравада. Мы поднялись по ступенькам, Сид медленно отпер дверь и с заметным усилием открыл ее. Мы вошли. Он поставил трость и положил пакет на стол.