Наш колхоз стоит на горке - Сергей Алексеев

Решил старик прибегнуть к хитрости.

— Да я что… Я ничего… Рука у меня болит, — нашелся старик и тут же показал на свою правую руку.

— А вы левой, товарищ дед, левой, — наседал гость из района.

Так и не отбился Опенкин. Короче, поднял он руку, и Лапоногов стал председателем.

— Вот тебе и твое Ватерлоо, — говорили колхозники после собрания бригадиру Червонцеву.

— И все же Ватерлоо, — отвечал Червонцев. — Это еще не точка.

Набросились односельчане и на деда Опенкина.

— А я же левой, — оправдывался дед. — А левой — она как бы не в счет, не по закону.

Прав оказался Червонцев. Все же в районе потом осознали свою ошибку. Выборы определили недействительными. А представитель района был даже строго наказан.

Пробыл Лапоногов в Березках ровно сто дней. Вот и получилось, как в ту далекую эпоху. Разница только в том, что Наполеон был разбит у бельгийской деревушки Ватерлоо, а Николай Семенович Лапоногов — в русском селе Березки.

Вслед за Лапоноговым и приехал сюда Савельев.

Удачное слово

— И чего он ходил на кладбище? — мучился дед Опенкин.

Между тем необычное поведение Савельева имело последствия самые неожиданные. Прежде всего — для самого же кладбища. Все как-то невольно, не сговариваясь друг с другом, потянулись к отцовским могилам и навели наконец там порядок.

Имел этот визит прямое отношение и к деду Опенкину, и тоже опять непредвиденное. Поколебался непререкаемый дедов авторитет.

Сутки поразмыслив над тем, что же сказать народу, старик, как в девяти предшествовавших случаях, решил действовать наверняка:

— Этот тоже, считайте, временный. — И тут же добавил: — Недолговечный.

Но почему-то на этот раз слова деда были приняты всеми как-то холодно. А тетка Марья, человек мудрый и праведный, даже сказала:

— Тебе бы, старый, лишь каркать.

На что, конечно, дед тут же при всех обиделся и обозвал тетку Марью, как тот, ипподромный, недобрым словом. Но старику простили такую вольность. И даже тетка Марья сама рассмеялась, ибо вид у деда был не более чем петушиный и все знали занозистый нрав Опенкина.

Но это лишь еще больше старика распалило.

— Временный он! — кричал дед Опенкин. — Не сойти с места — временный!

Домой дед Опенкин вернулся злым, хватанул хворостиной козу. Однако, еще раз подумав, дед пришел к выводу, что, судя по настроению односельчан, вряд ли своим ответом попал он в точку.

— Ошибся я, — говорил на следующий день Опенкин. — Этот приехал сюда, мужики, серьезно.

На следующий день на общем колхозном собрании состоялись выборы нового председателя.

Речь Савельева была краткой, и это понравилось. «Не балабол, — зашептались в рядах. — Видать, понимает, что языком землю не вспашешь».

Дед Опенкин окончательно понял, что нужно срочно менять свой вывод.

— Ошибся я, — заявил он тут же после собрания. — Этот приехал сюда, мужики, серьезно. Этот приехал навечно. На том бугре и ему лежать. Вот почему он туда ходил.

Не избежать бы старику за столь резкий поворот в своих предсказаниях едких насмешек, но деда спасло то, что бросил он слово «навечно».

Пришлось по душе это слово колхозникам. Всем очень хотелось, чтобы все было именно так. Устали люди от председателей временных.

Глава вторая. Обмолот

Дед Опенкин

Поселился Савельев у деда Опенкина.

О деде Опенкине в Березках сложили частушку:

Дед Опенкин, дед Опенкин,Ноги тонки, губы звонки.Губы звонки, ноги тонки —Вот и весь тут дед Опенкин.

«Губы звонки» — деду нравилось. В отношении ног он спорил.

Но больше всего старик негодовал по поводу того, что губы и ноги — это и есть якобы «весь» Опенкин.

— А руки? А голова? А туловище? — кричал дед и приводил вещественные доказательства.

Деду Опенкину сто лет. При вопросе о возрасте он так и говорит:

— Сто лет. — И уточняет: — Когда давали крестьянам волю, еще при царе Александре Втором, вот как раз в тот год я и родился.

Но это неправда. На самом деле деду не более семидесяти. Все это знают. Однако с дедом никто не спорит. Спорить с ним трудно и бесполезно.

Других стариков Опенкин называет либо юношами, либо сынками. Он даже деда Празуменщикова — а Празуменщикову все девяносто — тоже иначе не зовет: сынок да сынок, хотя тот, конечно, и обижается. И тогда возникает спор.

Дед Празуменщиков вспоминает бои под Мукденом и Порт-Артуром (он был участником русско-японской войны) и доказывает, что в ту пору, когда он, Празуменщиков, был уже настоящим солдатом, нынешний дед Опенкин всего лишь козу безрогую Маньку пас.

— Хви! — выкрикивает какое-то кенгуриное слово Опенкин и тут же идет в атаку: — А где ты был? А? Где был, когда я с генералом Скобелевым брал для болгарина Шипку. А? Где? Да ты соску и палец путал.

Вокруг стариков собираются люди.

Все знают, что и про Шипку, и про генерала Скобелева дед где-то вычитал (война с Турцией была еще до рождения деда). Но старик говорит столь убежденно и с такими деталями: мол, генерал Скобелев ездил на белом коне, а у турок были кривые сабли, что его и интересно послушать, и любой в эту выдумку согласен поверить.

Симпатии собравшихся явно на его стороне.

Празуменщиков идет на крайнее. И вспоминает, как ровно шестьдесят лет тому назад он, уже человек в те годы семейный и детный, порол мальчишку Лукашку Опенкина за покражу антоновских яблок. И было это при всех, и все это видели.

— Хви! — опять выкрикивает дед Опенкин и проявляет исключительную находчивость: — Ты видел?.. Ты видел?.. Ты видел? — обращается он поочередно к слушателям. А так как свидетелей тех давно уже нет в живых, то раздается лишь смех. Старик использует момент и тут же наносит новый удар Празуменщикову: — Хви! Все оно было наоборот. И вовсе порол я тебя — не за яблоки, а за груши. И было тебе как раз восемь, а мне восемнадцать годов.

И тут же снова приводит подробности: происходило это как раз на том месте, где нынче стоит сельсовет, и Никишка Празуменщиков выл на всю улицу.

Опять раздается смех. Посрамленный дед Празуменщиков отправляется к тетке Марье и там изливает свои обиды.

Свое старшинство над другими Опенкин доказывает также бородой.

Борода у него в Березках действительно самая длинная.

В общем, среди всех березовских стариков и дедов Лука Гаврилович Опенкин прочно пробился на первое место.

Биография у деда небезынтересная и даже в чем-то лихая.

До революции он был дважды сечен местным помещиком. Рубцы и сейчас сохранились. Как-то на уроке истории учитель демонстрировал Опенкина как экспонат. Старик стягивал в классе рубаху, и дети внимательно рубцы изучали. Учитель водил по спине деда указкой, как по географической карте, и говорил:

— Вот вам, дети, живая история. История, которая никогда не вернется.

Дед Опенкин после этого очень гордился, что он «живая история», и любому об этом хвастал.

В годы первой мировой войны Опенкин был на фронте, и если угодил в плен к германцам, так только потому, что как-то польстился на кобылу убитого немецкого офицера, и эта — будь она проклята! — кобыла унесла солдата в немецкие расположения.

Вернувшись из плена, Опенкин был одним из тех, кто устанавливал в Березках Советскую власть. И даже был прозван Комиссаром. За что конкретно — толком сейчас никто уже и не помнит. Дед Празуменщиков говорит, что просто так, в шутку. Но Празуменщикову тут полностью доверять нельзя. Ибо он — лицо заинтересованное и готов всячески подрывать авторитет деда Опенкина. Празуменщиков сам норовит в первые сельские деды.

Зато и это бесспорно: Опенкин отличился во время Великой Отечественной войны. Тут он свел старый счет с немцами и по сути дела повторил подвиг Ивана Сусанина, заведя гитлеровский отряд в страшные трясины. И если сам старик тогда уцелел и от топей и от расстрела, так только потому, что он от природы вообще везучий: как раз вовремя подошла советская рота и перебила фашистов, а ее командир, молодой лейтенант, полуживого Опенкина еле из топей вытащил.

Под Березками в те годы вообще разгорелись большие бои.

Еще во времена своего комиссарства дед собирался вступить в партию. Но что-то тогда помешало. Однако Комиссаром деда по-прежнему называют. Тут Опенкин не против. Это даже повышает его вес.

Трудодень

Трудодень[1] в Березках — с ноготь, то есть очень-очень мал. Можно — хуже, трудно — хуже. Слезы, в общем, трудодень.

Дед Опенкин стоял у стола и бережно выгребал из кармана зерно. Оно вырастало на столе маленькой золотистой горкой. Затем старик вывернул карман и вместе с махорочной трухой высыпал последние зерна. Отделил труху, смел на пол. Зерна придвинул к общей горке. Полюбовался. Потом взял одно зерно, попробовал на зуб, разжевал. Остался доволен. Образовавшийся мякиш перенес на палец, растер, посмотрел на него. И опять остался доволен.