Том 4. Волга впадает в Каспийское море - Борис Пильняк

Весь, всячески в прошлом, вошел Иван Москва в бытие. В прошлом, потому что тело его было изгажено сифилисом отцов, то тело, где жил его мозг. В прошлом, потому что он знал только кириллицу прошлого, засвидетельствовав и запечатлев, замарав свой tabula rasa заговорами на разлученье, мунянью, кочами, юрлами, доегами. Но – должно быть – внутриатомная энергия вырабатывается не только радиевыми рудами, но и человеческой волей, – ибо изъеденное сифилисом тело Ивана Москвы оставило ему ясный ум, ясный мозг, тот мозг, который дал ему силы выйти из до-бытия в бытие, дал сил из до-бытия – через бытие – заглянуть в предбытие, – тот мозг, который дал ему уменье взглянуть на свое тело, большое, испорченное, нескладное, – взглянуть, как на ларь, скверный ларь, ларь, как тюрьма, спрятавший его мозг: он нашел в себе силы знать, что тело его – только тюрьма его мозга. Если бы не было социальных розней, он вправе был бы на свои плечи взять имя и быль Строгановых, именитых.

Весь в прошлом, винтовкою Иван Москва у Никитских ворот в Москве вышел в бытие – и на развалинах истории он стал строить свое, своего мозга и своего класса будущее, тело оставив в до-бытии. Он пошел по фронтам революции, последний свой штык воткнув в польский фронт.

Тогда он пришел в Москву, чтобы строить.

Это был двадцать второй год, год распутий. Иван понял тогда, что революция не в том – что, а в том – как. Механику винтовки Иван сменил на машину завода. И заговор на разлученье – «черт идет водой, волк идет горой» – он сменял заговором на сговор, на тот сговор, которыми должны жить его мозг и СССР.

Это он пошел по Подкаменным верстам, походом, с отрядом старателей, – нашел Полюдову лощину, заклятую лесом и лесными тропами, – отнес ее камни в Академию: – это он построил завод, вырабатывающий радий. – Строить заводы в те годы – трудное было дело, – но строить – всегда прекрасно, строить, делать, обдумывать строимое, собирать тесины, камень, железо, – создавать – вопреки Соликамским соляным заводам, ставшим от Грозного, вопреки Чермозским заводам, Майкорским, Лысьвенским, ставшим от Петра – во имя революции и человечества, такое, что смотрит только в будущее, что волит только в будущее. – Не в том – что, а в том – как: нет отступления энергии, но есть ее трансформация видеть тропинку к шахте, выбитую динамитом и твоими – человеческими – руками – большая радость!

Глава заводская

Коми-слова:

– усны – возвращаться с охоты, абы – нет, еван-зы – не кричи, баржиалы – шататься без дела, бара – сызнова, ваныр – речная быстрина, вад – озерко, важмыны – обветшать, вабмыны – ослабнуть, выгты – молчи, велавны – привыкать, вердны – кормить, дыр – долго, ланьтыны – смолкнуть, кынмыны – мерзнуть, мавны – смазать, му – земля, мыргыны – трудиться друг для друга, мыж – опора, уклад – сталь, чер – топор – –

– – в сумерки пришел на завод зырянин Следопыт, потолкался у кухни на казармах, – в закате направился к директору. Зырянин был с собакой, с кремневым самопалом, было ему лет сорок, нос у него был провален. Иван принял его у себя в кабинете. Они заговорили по-зырянски. Коми-слова – усны, абы, еванзы – были тем лексиконом, которым говорили эти два зырянина, меняясь приветствиями. Широкоплечий Иван, в суконной косоворотке, подпоясанный широким поясом, сидел за письменным столом, локти положив на стол.

Следопыт пришел посмотреть на Ивана.

– Ты роешь из земли камень, – сказал Следопыт, – такой камень, от которого умирает человек, на котором не растет ни сосна, ни кедр, ни вереск. Наши деды знают эту лощину, вот ту, где твоя шахта, люди всегда обходили ее. Зачем ты роешь этот камень? – Ты не знаешь, твой отец был братом моему отцу, ты скажи мне чистую правду. О тебе говорят в лесах, что ты делаешь злые чудеса, к тебе прилетает змий, и ты колдун. Я пришел посмотреть на тебя.

– Аэроплан должен сейчас прилететь, – сказал Иван. – Завтра, если ты хочешь, тебя понесут в воздух.

Зырянин сидел на краешке кресла, подобрав ноги, с шапкою между колен.

Из-за шиворота его рубашки на красную шею выползла вошь.

– А водка у тебя есть? – спросил Следопыт.

– Нет, – ответил Иван. – Будем пить чай. Ты расскажи про леса.

Глаза Следопыта шмыгнули мышами, он поправил в коленях шапку.

– Не пьешь?

– Не могу.

– Вот и мне говорили в лесах, – такое богатство, а не пьешь.

– Не пью.

– –

– – в этот вечер летчик Обопынь-младший уходил в небо, чтобы над Подкаменьем снести самолет к заводу, ибо с миром завод общался, кроме парохода летом и авиасаней зимою, аэропланом.

Бортмеханик Снеж молчаливо наливал через замшевую воронку бензин, просматривал мотор. Обопынь курил. Снеж подсел, чтобы тоже покурить. Покурили и пошли к самолету. Обопынь сел в кабину. Бортмеханик разворачивал пропеллер («контакт!» – «есть контакт!»). Мотор зарокотал. Самолет на земле – черная провалина носа мотора с выемками глазниц-кабин пилота и бортмеханика – походил на человеческий череп, символ тлена мудрости. Снеж сел рядом с пилотом, пристегнулся ремнем, подтянул ремень шлема.

Самолет – это та прекрасная машина, которая несет человека в воздух, которою человек – себя и свою волю бросил за облака. Самолет – это тот человеческий гений, та человеческая воля, которые не допускают неточностей: недовинчена, перевинчена самая пустяковая гайка, – он упадет с неба, – от человека, понесшего его в небо, не останется даже костей; – но каждая гайка, таящая смерть, свинчена человеческим мозгом: и голова того, кто понес машину в воздух, должна быть ясна, как гений гаек мотора и хвостового – на самолете – оперения, – ибо иначе – смерть. Так указывает машина, так машина утверждает быт, ибо – инстинктом сохранения жизни – указано человеку бояться смерти…

И перед тем, как двинуть машину, Обопынь бодро сматерщинил, мигнув Снежу. Машина пошла в воздух.

Полет! – если человек убежден: что «рожденный ползать – летать не может», – пусть тогда он не идет в воздух, не завязывает ремень, не затягивает шлема: его мозг будет видеть разбитые крылья самолета, разможженные тела, смерть, – и, быть может, рожденному в убеждении ползать лучше и не заползать в самолет. – Там в воздухе известно, что самолет идет сто семьдесят километров в час, только известно, ибо быстроты полета чувствовать нельзя, и видно лишь, как там внизу ежесекундно отбрасываются назад клинья полей, озера, леса, – земная рубаха, земная карта. И тоже только известно, что самолет в двух километрах над землей: высоту нельзя чувствовать. Там в воздухе, окруженный стихиями, каждый устанавливает, что он летал многажды уже, главным образом в отрочестве и юности, от двенадцати до семнадцати лет, во снах: так вот полеты те, во снах, – куда величественнее, значимей, страшнее – полетов подлинных! – там, во сне и в детстве, нет препятствий полететь на лунные болота на луну, в неподлинность, в фантастику, – здесь на самолете в небе подлинность измерена тремя километрами высоты: – выдумывать, проектировать, романтить – много интересней, чем отыскивать явь. – Но на самолете земные часы – минутами: и в эти часы человек в небе узнает, что человек человеку – обязательно брат, что машина человеку – хозяин, что весь мир есть – огромная, великая мудрость, мудрость и закономерность, – ибо – очень просто – пилот неправильно принял воздушную яму – смерть, бортмеханик перебил мотор – смерть, лопнула гайка в моторе – смерть!

Самолет пошел в воздух, поползла земля, сошли со своих мест, переселившись на карту, – река, нищая пароходная конторка, холм, реки, лес, поле, – люди на конторке стали мухами, все ушло назад, в реве пропеллера, утверждающего молчание. Земля отсюда из высот – земля внизу кажется одетой в очень старую, очень заплатанную, многажды перешитую рубаху пажитей (пажити потом исчезнут в лесах), лесов, гор, оврагов, лощин, рек: вон та географическая карта, что лежит внизу, и есть рубаха России – то ржаная, то гречневая, опушенная овчиною лесов, расшитая серебром рек и позументами сел, – нищая рубаха, и все же бархатная, – ах, как византийски разукрашенная: об этой рубахе надо думать часами полета.

Но за братством и рубахою России, за явью снов – –

– …Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане – –

– – «Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья» – –

– – «есть упоение в бою» – есть упоение в полете: – каждый, кто ходил в воздух – через явь сновидений, через волю – должен знать упоение полета: когда с большой высоты самолет идет быстро вниз, звенит в ушах, густеет и бухнет в жилах кровь, – стало быть, чем выше в воздух, чем дальше от земли, тем спокойнее – неизъяснимее сердце и кровь! – И есть, и есть подлинное, физическое, упоительное наслаждение полета, стремленья – здесь, в высоте! – И есть, и есть, ибо «аз воздам», странная, страшная болезнь пилотов – когда пилот вылетался: тогда появляется боязнь воздуха, боязнь полета, исчезает вера в себя, уверенность, воля, пилот теряет сердце и глаз, он неверно ведет самолет: если он останется у машины, если болезнь не заметил он и не увидели его товарищи, – он гибнет, он разбивается, он «гробит» машину. –