Мать Иоанна от ангелов - Ярослав Ивашкевич

На коленях переполз он в угол и оттуда стал снова смотреть на ночной мрак, на звезды и на сатану в небе.

— Пани Сыруц, — сказал он, — святая женщина, но и отец провинциал молодчина! Как он мне наказывал чинить сатане допрос, пусть, мол, все выскажет, выболтает, пусть все выложит. А что может сказать отец лжи, отец тьмы. Все, что изречет сатана, — ложь, ложь. Все зло копится от лжи, прибавил отец Сурин, сидя на корточках, — одна ложь родит другую, и оттого мир сей похож на поле, усеянное воронами да грачами. Нет правды на свете.

И мир показался ему таким печальным, мрачным — всюду смерть. И когда он теперь взглянул в окно, даже звезды исчезли, а черное тело ночи стало прямо осязаемым, словно какое-то вымя сатанинское свисало через окно и лезло в комнату. Он перекрестился.

Подползши к мешку с сеном, от которого пахло, как от покосов, ксендз хотел было лечь, но убоялся, что запах этот навеет ему слишком много воспоминаний. И он лег на голом полу, поджал ноги и закрыл лицо руками. Никогда еще не чувствовал он так остро, так осязаемо, присутствие злого, жестокого, чудовищного. Никогда еще так сильно не страшился мира и того, что предстояло ему в этом мире свершить. Никогда еще так сильно не чувствовал истину слов, которые однажды, в детстве, сказал матери, когда она спросила, хочет ли он быть священником:

— Хочу, но боюсь.

Однако мало-помалу на него снизошел покой вместе с влажной ночной прохладой. Черные призраки отдалились, и спокойный, тихий сон принес отдохновение. А запах сена все же доносился из мешка и припоминались ему сельские труды и ощущение стекающих по спине капель пота. И снова возвышенный и нежный образ матери принес ему во сне душевный мир перед великим предприятием и грозящей ему великой опасностью.

3

Тем временем Казюк, шумно ступая, спустился по лестнице и, погасив свечку, вернулся по знакомому до мелочей переходу в гостевую горницу. Оглядев всех, кто там был, он с блуждающей, еле заметной усмешкой присел к столу, за которым сидели хозяева и гости. Пани Юзефа усмехнулась ему в ответ и спросила:

— Ну что, Казюк, проводил бедненького?

Казюк утвердительно кивнул.

— Он лег спать.

— А водку все же выпил, — сказал Володкович, стукнув черным крючковатым пальцем по столу. — Не такой уж, видно, он воздержный.

Истопник засмеялся.

Володкович, изрядно навеселе, подтолкнул ксендзова парубка, который, чавкая, жевал огромные куски колбасы.

— Ну-ка, скажи ты, — вскричал он, — ты их все время видишь там, в их монастыре, воздержные они или нет?

— Воздержные, воздержные, — давясь колбасой, произнес возница, — только гроша за душой у них нет.

— Бедные?

— Ну нет! Есть там одна женщина, вдова, пани Сыруц, так она им то денег даст, то подсвинка…

— И что? Лопают сало? Лопают?

— А что поделаешь? Другой еды у них нет…

Володкович бурно захохотал и обнял пани Юзю, та со страху подскочила, но, видя, что пьяный шляхтич ничего дурного не делает, осталась на месте и даже налила еще по стаканчику.

— Ну, а наши людыньские сестрички, — спросил он, — тоже едят свиное мясо?

— Зачем им свиное мясо? — сказала пани Юзя. — У них есть другие удовольствия…

И она плотоядно захихикала.

Пан Янко, сидевший рядом, хлопнул жену по спине.

— Что ты тут болтаешь, да еще на ночь глядя.

— Все это знают, — возразила толстуха.

— А что мне с того, что все знают! Не болтай, и все. Еще, упаси бог, в недобрый час помянешь…

Тут истопник басовито вставил:

— Я из пани хозяйки мигом беса выгоню. Клин клином вышибают.

Пани Юзя засмеялась, потом лицо ее стало серьезным.

— Нельзя так говорить, пан Одрын. Тут страшные дела творятся.

Володкович придвинулся к пани Юзе и, тараща глаза, сказал:

— Не будь я Винцентий, скажи нам, пани Юзефа, скажи нам всю правду, что там делается в этом монастыре. Как там бесы куролесят? Ух, так мае любопытно, что до завтра, право, не дотерплю… — И крепко потер руками, чуть искры из них не посыпались.

— Завтра экзорцизмов не будет, — степенно ответила пани Юзя.

— О, жаль! А послезавтра?

— И послезавтра не будет — монахини наши на исповедь идут.

— На исповедь? Дьявол у них внутри сидит, а они на исповедь ходят?

— Дьявол дьяволом, а бог богом, — изрек Одрын, даже Казюк поднял задумчивое лицо и внимательно на него посмотрел. Одрын слегка смутился под этим взглядом.

— Не болтайте такое попусту, — добавил пан Янко.

— Как попусту, дорогой пан хозяин, как попусту? — трясся от смеха Володкович. — Да ведь это для моего поучения пани должна мне рассказать все — какие они, эти монашки, да как все это получилось. Правда ли, что ксендз Гарнец был колдун? И как там вышло с этим чудаком? Ну, что же вы все молчите?

Действительно, в эту минуту пани Юзя отошла к стойке и словно бы чем-то там занялась, а остальные опустили головы над столом и даже не смотрели на Володковича. Тот окинул компанию быстрым взглядом своих маленьких, круглых глазок и вдруг захихикал — все вздрогнули.

— Ах боже, да вы, знать, правду скорбите по покойном ксендзе!

— Скорбеть не скорбим, — глубоким басом молвил Казюк, — а все равно жаль человека, даже самого дурного.

— А какой он был? — спросил Володкович.

— Святым-то не был, — серьезно сказал Янко.

— А мясо шипело, как у кабана, — с отвращением сказал Одрын.

— Как это можно вот так жечь человека? — вдруг неожиданно для всех сказал парубок ксендза.

— Ешь, ешь, — ответил ему на это Володкович.

— Ешь, ешь, — мягко повторил Казюк.

Парубок с приязнью взглянул на Казюка и умолк. Вскоре и есть перестал.

— И как же его сожгли? — спрашивал неугомонный Володкович. — Взяли, потащили да и сожгли? А облачение-то с него сняли?

— Облачение на огне сгорает, и человек остается голый, — деловито пояснил Одрын.

— Суд был… епископский, — сказал хозяин.

— Те-те! — удивлялся Володкович. — Епископы приезжали? Да? И осудили его? Ну, значит, ясно, что он был чернокнижник, раз епископы осудили. Право слово! Уж я-то верю в нашу святую католическую церковь… — И он вдруг разразился бессмысленным смехом. Сивуха заметно на него подействовала.

Пани Юзя перекрестилась широко, почти по-православному.

— Упаси нас, боже, — прошептала она, — упаси от дурного слова.

Хозяин, не расположенный шутить, подвинулся к Володковичу и начал тихо ему втолковывать:

— Говорю тебе, приятель, замолчи! Здесь теперь не до шуток! Один только новый приходский ксендз, тот еще ничего, знай, молится и больше ни на что внимания не обращает, а все прочие здешние люди — это истинная кара божья. Только и делают, что друг за другом шпионят да ксендзам в монастырь доносят…

— И много их там?

— Теперь четверо, пятый вот приехал. А на суд над покойным Гарнецом так двенадцать собралось. Те, что сейчас живут здесь, следят, не скажет ли кто что-либо греховное, и сразу на допрос — где, да что, да как? Господь бог тебя вдохновил или дьявол? А бес его знает, кто меня вдохновил, чтобы я цену за ночлег повысил! Может, и какой-нибудь праведник проезжий! Бедного нашего приходского ксендза вовсе безвинно сожгли — теперь они сами это понимают…

— А сестры плясать не перестали?

— Помилуй бог! Они еще похлеще штуки показывают! Что Гарнеца сожгли, ничего это не помогло!

— Значит, не был-он колдуном! — заключил Володкович, рад-радешенек, будто ему табун в сотню голов подарили, оглядел сидевших за столом и весело заржал. Казюк хмуро посмотрел на него.

— Понапрасну душу загубили! — заметил Одрын.

— Ну да, понапрасну, дорогой мой, понапрасну! Вот чепуха-то какая! веселился Володкович. Пани Юзя между тем снова вытерла стаканы полотенцем и, сладко улыбаясь, налила из кружки сивуху.

— За здоровье покойника! — засмеялся шляхтич.

— Эй, ваша милость, иди-ка ты, пан, спать, — со злостью сказал Казюк.

Пани Юзя удивленно посмотрела на него.

— Казюк, ты чего такой злой?

— Спать хочу.

— Ну, так иди. Возьми с собой этого парня.

Пани Юзя была родом из-под Варшавы и выговаривала слова мягко, нежно, добрые ее глазки, заплывшие жиром, смотрели на всех ласково, особенно на Казюка, который был парнем статным, хоть и неотесанным.

— Идем, — сказал он, хлопнув парубка по плечу.

Оба встали из-за стола и перекрестились.

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи!

На дворе было темно и тихо, против корчмы сплошной черной тенью высился монастырский костел, строгий и угрюмый. В монастырских окнах было темно, лишь в одном светился слабый огонек лучины. Парни пошли по хлюпающей грязи двора, было еще не поздно, хотя и темно. И вдруг с колокольни донесся одинокий, прерывистый звон маленького колокола.

— Звонят, — сказал парубок.