Облако - Джон Фаулз

Теперь она сидит, чуть наклонившись вперед, обхватив, словно ей холодно, локти, глядя на воду. И начинает плакать. Никакие чувства не отражаются на ее лице. Слезы медленно стекают по щекам из-под темных очков. Она не пытается их стряхнуть.

Бел зовет из-под дерева, от розовой клетчатой скатерти с разложенной по ней  charcuterie[13], длинными батонами, сыром, ножами, пикниковыми винными стаканчиками; яблоками и апельсинами, тремя баночками шоколадного мусса для детей.

Отвечает Кандида.

– Ну мам! Мы еще не готовы!

Однако Поль что-то шепчет ей, Сэлли поворачивается, белея тонким телом, течет – теперь она: девушка-Т – в сторону Бел; за нею и Эмма, младшая из дочерей, припускается, обгоняя Сэлли, бегом, и маленький Том переходит на бег, как будто еда вот-вот бесследно исчезнет. Двое мужчин и Кандида, несущая пластмассовую коробку с семью пойманными раками, сетуют, что вот, еще бы один, и получил бы каждый по раку на ужин, надо будет, как поедим, опять половить. Да, да, конечно. Все голодны. Поль спохватывается – вино, возвращается туда, где оно охлаждается; бутылка «Мускаде» sur lie; другая, «Грос-Плант», подождет.

– Кому «коки», поднимите руки!

Они сидят и полулежат, взрослые, дети, вкруг скатерти. Стоит, возясь со штопором, один только Поль. Питер легонько шлепает по попке Сэлли, потянувшуюся, стоя на коленях, вперед, чтобы налить детям «коки».

– Вот это жизнь!

– Будь добр!

Питер целует Сэлли в голый бок и поверх ее спины подмигивает Тому.

Аннабел кричит:

– Кэти? Поесть!

Следом Кандида с Эммой:

– Кэти! Кэти!

– Ну, будет. Когда захочет, придет.

Эмма говорит:

– Может, тогда все уже кончится.

– Конечно, с такой свиньей, как ты.

– Я не свинья!

– Еще какая!

– Кэнди!

– Все равно, свинья, – и пригибается, уклоняясь от сестриной руки. – Сначала гостей угощают.

Бел:

– Дорогая, помоги папе, подержи стаканы.

Сэлли через скатерть улыбается Эмме; более миловидной, робкой и тихой из девочек; хотя, может быть, она лишь выглядит такой по контрасту с ее якобы взрослой малявкой-сестрой. Если бы только Том… она намазывает ему pâte[14] на кусок хлеба, малыш с подозрением следит за нею.

– Мм. Выглядит божественно.

Эмма спрашивает, можно ли дать немного и ракам. Питер хохочет, девочка обиженно надувается. Кандида объясняет сестре, какая та дура. Бел пересаживает Эмму к себе под бок. Поль смотрит на сгрудившиеся вверх по течению валуны, затем переводит взгляд на Бел. Та почти неприметно кивает.

– Пап, ты куда?

– Пойду, тетю Кэти поищу. Она, наверное, заснула.

Кандида скашивается на мать.

– Небось, опять ревет.

– Дорогая, займись едой. Пожалуйста.

– Она все время ревет.

– Да. И Питер с Сэлли ее понимают. Мы все понимаем. И не собираемся это обсуждать.

Повернувшись к Сэлли, она состраивает moue[15], та улыбается. Питер разливает вино.

– Мам, а мне можно?

– Только если перестанешь болтать.

Поль стоит на первом валуне, оглядывает ущелье. Потом исчезает. Все едят.

Питер:

– А вот эта штука, доложу я вам, великолепна. Что это?

– Rilletes [16]?

Кандида встревает:

– Разве ты его раньше не ел?

– Ее, – говорит Бел.

– Мы ее каждый день едим. Почти.

Питер хлопает себя по лбу.

– Опять вляпался. И ведь прямо перед заключением самой крупной в его жизни сделки. Они вдруг узнали. Что он никогда не ел Rilletes, – Питер кладет бутерброд на скатерть, закрывает руками лицо. Рыдание. – Простите меня, миссис Роджерс. Мне не место за вашим столом. Я не должен был позволять себе сесть за него.

Они слышат, как Поль выкликает в ущелье Кэти. Питер испускает еще одно театральное рыдание.

Бел говорит:

– Видишь, что ты наделала.

– Да он дурака валяет.

– Питер очень ранимый.

Сэлли подмигивает Кандиде:

– Как носорог.

– Можно мне еще? – спрашивает Том.

– Еще, пожалуйста.

– Пожалуйста.

Питер, вращая глазами, глядит сквозь пальцы на Кандиду. Внезапно она вновь обращается в ребенка, прыскает и тут же заходится в кашле, подавившись. Эмма блестящими глазами следит за ними и тоже начинает хихикать. Маленький Том смотрит, не утратив серьезности.

Поль замечает розовую рубашку Кэтрин еще до того, как доходит тропой туда, где она спустилась к воде. Он не произносит ни слова, пока не оказывается прямо над ней.

– Поесть не хочешь, Кэти?

Не оборачиваясь, она трясет головой, потом тянется к лежащим за нею на камне темным очкам, надевает их. Немного помявшись, Поль спускается к ней. Миг, и он протягивает руку, касается ее розового плеча.

– Если б мы знали, что делать.

Она смотрит на воду.

– Так глупо. Взяло вдруг и накатило.

– Мы понимаем.

– Я бы тоже хотела.

Он присаживается за нею на камень, полуотвернувшись.

– Поль, у тебя не найдется сигареты?

– Только «Галуаз».

Она берет сигарету из пачки, которую Поль вытаскивает из нагрудного кармана рубашки; склоняется над спичкой, втягивает дым, выдыхает его.

– Ничего ведь пока не случилось. Я все еще жду. И знаю, будет как будет. И ничем не могу помочь.

Поль наклоняется, уперев локти в колени; кивает, как будто такого рода фантазии вполне разумны, как будто и он разделяет их. Такой милый: и очень старается, собственно, он вечно старается. Делай, как я, – будь мягким, будь мужчиной, довольствуйся тем, что имеешь: тиражами, если не славой. Даже после всех этих лет – короткая бородка, хорошо очерченный рот, наводящий на мысль об аскетизме, изысканности, строгости интеллекта; а не одной только благопристойности, посредственности, работе спустя рукава.

– Кэти, ты не из тех, к кому стоит соваться со штампами. А это связывает нам, бедным смертным, языки, – на миг она клонит голову. – Что ты улыбаешься?

Она смотрит на свои руки.

– Вы боги, ты и Бел. Это я – бедная смертная.

– Потому что мы верим в штампы?

Она снова слабо улыбается; молчит, потом произносит, чтобы порадовать его:

– Бел меня расстроила. Хоть это и не ее вина. Я вела себя с этими двумя, как надменная сучка.

– Что она сказала?

– Вот это.

– Ты страдаешь. Мы понимаем, как тебе трудно.

Она опять выдыхает дым.

– Я лишилась чувства прошлого. Все – в настоящем, – впрочем, она трясет головой, словно говоря – все это до того расплывчато, что уже и бессмысленно. – Прошлое помогает отыскивать оправдания. А вот когда тебе некуда укрыться от…

– Разве будущее помочь не способно?

– Оно недостижимо. Человек прикован к настоящему. К тому, что он есть.

Поль подбирает камушек, бросает в воду. Западня, дыба; когда читаешь людей, как книги, и видишь их яснее, чем они себя.

– Быть может, самое лучшее – рвать вот так оковы, чем принуждать себя вести… – и он обрывает фразу.

– Вести себя нормально?

– По крайности, делать вид.

– На манер мистера Микобера[17]? Что-нибудь да подвернется?

– Дорогая моя, хлеб насущный это ведь тоже штамп.

– Для него нужен голод.

Поль улыбается.

– Ну, определенного сорта голод тебя не покинул, не так ли? По крайности, в виде потребности разочаровывать нас, тех, кто хочет тебе помочь.

– Поль, клянусь, я каждое утро… – она умолкает. Оба сидят рядышком, глядя на воду.

Поль мягко произносит:

– Дело не в нас, Кэти. В детях. Понемногу проникаешься потребностью всех ограждать. Хоть они этого и не понимают.

– Я стараюсь. Особенно при них.

– Я знаю.

– Все это из-за полной утраты силы воли. Из-за чувства, что тебя может свалить с ног пустейшая фраза. Любая случайность. И ты опять ни в чем не уверена. Пытаешься понять – почему. Почему я? Почему он? Почему это? Почему все?

– Я хотел бы, чтобы ты попыталась все описать.

– Не могу. Невозможно описать то, чем живешь, – она швыряет окурок в воду; затем решительно спрашивает: – Вы с Бел боитесь, что я могу попытаться покончить с собой?

Он недолго молчит, потом:

– А следует?

– Нет. Но вы не задумывались о том, что означает эта моя неспособность?

И на сей раз он отвечает не сразу, размышляет.

– Мы надеялись, что она означает только хорошее.

– Я думаю, на самом деле она означает, что я себе нравлюсь такой. Той, какой стала, – она смотрит на него: голова римлянина, глядящего в воду; мудрый сенатор, жалеющий, что отправился искать ее. – В сущности, мне нужна взбучка. Нагоняй. А не ласковые разговоры.

Поль выдерживает паузу.

– Жаль, что мы такие разные люди.

– Я не презираю тебя, Поль.

– Только мои книги.

– А, ладно, этому ты можешь противопоставить тысячи и тысячи счастливых читателей, – говорит она. – Презирай я тебя, я бы не завидовала так Бел.