Судьба на роду начертана - Владимир Волкович

Аля с подружками, такими же заводскими девчонками, иногда приходила в госпиталь ухаживать за ранеными. Это вносило некоторое разнообразие в монотонное существование. Раненые радовались их приходу, девушки напоминали им оставленных где-то родных.

В углу одной из палат лежал летчик-капитан. Он почти все время молчал, в общих разговорах участия не принимал, только смотрел своими черными глазами пристально, как будто сверлил человека. Аля чувствовала его взгляд на себе. Однажды обернулась и нарочно уставилась в лицо, в глаза его, но он не отвел взгляда.

Медсестра рассказала ей, что он сбил более двадцати немецких самолетов, дважды прыгал с парашютом из горящего самолета. Звания Героя ему не дали потому, что нагрубил какому-то начальнику, послал того подальше. И еще рассказала медсестра, что вся семья его погибла – расстреляли под Киевом, в Бабьем Яру.

После этого Аля внимательно рассмотрела капитана: он был красив, даже шрам на левой щеке не портил его, а только подчеркивал мужественность. Светлые прямые волосы, разделенные пробором, спадали на лоб, и он отбрасывал их рукой. Вся его худощавая фигура выражала порывистость, резкость, решительность.

Ну, прямая противоположность Борису, подумала Аля и вдруг поймала себя на мысли, что смотрит на капитана заинтересованно, как на мужчину, и от этой мысли покраснела.

Частенько перед ранеными выступали школьники со стихами и песнями, после этого объявляли танцы. Госпиталь располагался в бывшем сельхозтехникуме, и все происходило в актовом зале.

В один из таких дней девчонки уговорили Алю остаться на танцы. Она совсем не собиралась танцевать, животик уже немного выпирал, и приходилось надевать свободное платье, чтобы он был меньше заметен. Ей просто захотелось посмотреть, она давно не была на таких вечерах, только в школе, до войны. И атмосфера ожидания чего-то необыкновенного, которая всегда присутствовала на танцах, захватила ее.

Капитан подошел незаметно и пригласил:

– Разрешите.

Она, неожиданно для себя, согласно кивнула головой. Они танцевали медленный фокстрот. Узнали, как зовут друг друга, и капитан начал рассказывать истории из своей, еще довоенной жизни. Аля чувствовала запах мужского тела, он перебивал запах хозяйственного мыла, которым мылись раненые. И этот запах волновал ее, она уже отвыкла от него. Они станцевали несколько танцев, Аля почти все время молчала, говорил капитан. Он оказался неплохим рассказчиком.

Потом вышли на веранду подышать свежим воздухом. Капитан достал мятую пачку папирос, но, видимо, раздумав курить, положил ее обратно в карман. Они стояли близко, Аля чувствовала рядом тепло его тела. Капитан положил руку ей на плечо, развернул, прижал к себе и впился губами в ее губы. Аля попробовала вырваться, но капитан держал крепко, другая его рука уже шарила по ее телу, залезла под платье, скользнула по упругой попке, между ног. Аля напряглась всем телом, чуть отодвинулась и со всей силы ударила его кулаком в лицо. От неожиданности и боли капитан опустил руки, и Аля отскочила к стене, обхватила руками живот, тихо охнула и сползла на пол. Теперь он боялся к ней приблизиться. Она справилась с собой, с трудом, раскорячась, поднялась и молча смотрела на капитана. Тот, держась за разбитую скулу, выдавил из себя:

– Простите.

И тогда она выпалила:

– У меня муж на фронте, – и добавила, чуть погодя, – и я жду ребенка.

От этой последней фразы капитан вздрогнул и сжался, как будто снова получил удар:

– Простите… я не знаю, что со мной, я два года не касался женщины… вы так красивы.

Он достал ту самую мятую пачку «Беломора», щелкнул зажигалкой и выпустил клуб дыма.

– А мои дети погибли, во рву лежат…

Но Аля уже повернулась к нему спиной и пошла, а он все бормотал ей вслед:

– Простите…

Подходил к концу сентябрь, приближалось время рожать. Аля много наслушалась рассказов об этом процессе, но все равно боялась. В большой пятиэтажной больнице родильного отделения не было, она вся была отдана под госпиталь. Гражданские в эти годы болели редко, а если и заболевали, лечились дома народными средствами. Но гинеколог был всегда загружен, от непосильной работы, простуд, плохого питания и переживаний многие женщины болели.

Осень постепенно вступала в свои права, желтели и опадали листья и шуршали под ногами, когда Аля выбиралась в недалекий лес. Стояла чудная погода – «бабье лето». Аля не работала уже, и это блаженное состояние, согретое природой и взволнованными письмами Бориса, очень помогало ей перед родами.

Вот-вот должны были начаться схватки, и доктор предложил ей лечь в больницу, чтобы не нервничать и не бегать по улице, когда роды уже подойдут. В больнице ей отвели маленькую коморку рядом с туалетом, и она редко выходила оттуда, боясь встретиться с кем-нибудь из фронтовиков. Случай с капитаном-летчиком не выходил из памяти. Девчонки передали ей, что он уже выписался и уехал на фронт.

Роды начались ночью, доктора вызвали из дома, и он прибежал весь заспанный и взлохмаченный, но в хорошем настроении, и сразу приступил к делу. Все прошло легко, и Аля даже не поняла ничего, когда доктор поднес к ее лицу розоватого цвета младенца и весело закричал:

– Дочь у тебя, дочь!

Заботы о дочке полностью захватили Алю, она даже Борису стала реже писать. Самое главное, что у нее было молоко, и вначале этого было достаточно. Соседи и рабочие с завода старались проведать ее, принести чего-нибудь съестного.

Долго тянуть с выбором имени она не могла, надо было регистрировать ребенка, а обсудить это с Борисом никак не получалось. И тогда она выбрала имя сама. Имя, каких в этом городе отродясь не давали детям. Имя, напоминающее о далекой, жаркой стране на берегу теплого моря, о диковинных плодах, которые она никогда в своей жизни не пробовала.

Аля назвала свою дочь Оливией.

Она с тревогой ожидала, как воспримет Борис рождение дочери, ведь он так хотел сына. Но он даже обрадовался, дочь вносила какую-то нежность и таинственность в его представление о детях. Зима кончилась, и победная весна стучалась в заклеенные окна. Борис писал, что они уже идут по Германии. В один из таких теплых солнечных дней случилось то, что разделило ее жизнь на две неравные части.

Пожилая почтальонша, которая всегда приносила ей письма от Бориса, в этот раз как-то неуклюже, зацепив стойку, протиснулась в ворота и, не глядя в лицо, вручила конверт. Потом согнувшись, поправив на плече тяжелую сумку, быстро, быстро ушла. Аля поблагодарила, взяла письмо и даже не посмотрела на него, на руках крутилась и капризничала дочка. Наконец, успокоив дочь, воткнула ей в рот соску-пустышку, посадила на скамейку и только тогда взглянула на письмо. Сердце бешено заколотилось, вместо треугольника конверт, незнакомый почерк. Она трясущимися руками разорвала непослушную бумагу. Строчки запрыгали перед глазами: «Ваш муж Борис Шаталов… погиб».

Солнце померкло… небо раскололось… она закричала, потом завыла, упала на рыхлый, мокрый снег и царапала его одеревеневшими пальцами. Неизвестно сколько прошло времени, очнулась, громко плакала замерзшая на скамейке Оливия. Аля схватила дочку, прижала к груди:

– Одни мы теперь остались, доченька, нет уже нашего папы.

И слезы ринулись из глаз ее, и запричитала, и забилась в истерике. Такой застала ее вернувшаяся с работы мать. Она увидела конверт и сразу все поняла. Обняла Алю с дочкой и повела в дом, посадила на диван. Оливию уложила в кроватку, а сама вскипятила чай, заварила покрепче и поставила на стол перед дочерью, уже час смотревшей куда-то в пространство пустыми, безумными глазами.

Целую неделю Аля не могла прийти в себя: то плакала навзрыд, то сидела каменная, упершись в стену невидящим взглядом. Потом вышла на работу, оставив Оливию на попечение матери. На заводе ей стало легче – знакомые участливые лица, люди, с которыми она проработала уже четыре года, и многие из которых, так же как и она, потеряли близких.

Теперь у нее осталась только дочка, как память о дорогом человеке, с которым и пожить-то как следует не успела.

Чтобы отметить Победу, начальство организовало банкет, наверное, впервые за всю войну. Аля сидела рядом со строгой табельщицей, которая проработала на этом заводе уже двадцать лет. Выпили водки уже по третьему разу, все захмелели. И тогда пожилая женщина, обняв Алю за плечи, сказала слова, которые сразу нашли отклик в душе ее:

– А ты, девонька, не верь, что он умер, а жди его и думай о нем. В жизни все бывает, и мертвые воскресают.

Лето подкралось незаметно. В том победном году лето на Урале стояло жаркое… Холодильников не было. Только крупы хранились, да овощи с огорода. Город за эти годы почернел, везде торчали груды неубранного мусора, старые гнилые доски, ржавые железные изделия.

По городу поползли заразные болезни. Сразу стали издаваться строгие приказы о прививках, поголовно и в обязательном порядке, в больнице организовали инфекционное отделение.