На день погребения моего - Томас Пинчон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он поменял заказ на испанские неигристые вина, и «Беспокойство» полетело дальше, петляя с места на место, над анти-планетой, такой странной и в то же время такой знакомой, а неуловимый Пажитнофф всегда опережал их на один или два шага.
— И еще одна странность, — объявил Чик однажды вечером во время их регулярного еженедельного обзора достижений в расследовании дела. — Путешествия капитана Пажитноффа, — ведя указкой по карте, закрывавшей всю носовую переборку офицерской кают-компании «Беспокойства», — уже много лет точно соответствовали нашим. Это не новость. Но если смотреть только месяцы перед его исчезновением, все места, в которых мы были в том году, — указывая по очереди, — Ривьера, Рим, Санкт-Петербург, Львов и Высокие Татры — старина Патжи тоже был там. А там, где мы еще не были, он, кажется, следов не оставил.
— Превосходно! — рявкнул Дерби. — Мы сейчас преследуем сами себя.
— Мы всегда знали, что он нас преследует, — пожал плечами Линдси. — Похоже, здесь то же самое, только в большем объеме.
— Не в этот раз, — заявил Майлз и вернулся к своему привычному молчанию, эту мысль он повторил несколько месяцев спустя однажды ночью на побережье Киренаики, они с Чиком сидели на юте, делились сигаретами и рассматривали свечение в море. — Призраки внушают ужас, потому что приносят нам из будущего некий компонент — в векторном смысле — наших собственных смертей? Они — частично, не полностью — наши собственные мертвые сущности, отброшенные с отвращением с поверхности зеркала, чтобы в конце догнать нас?
Чик, считавший, что метафизика не входит в сферу его компетенции, сидел, как обычно, кивал и вежливо дымил.
Но еще несколько месяцев спустя в зловещем тумане над Западной Фландрией Майлз вдруг вспомнил свою давнюю залитую солнцем велосипедную прогулку с Райдером Торном, в тот день одержимым духом трагического пророчества.
— Торн знал, что мы вернемся туда. Что там будет что-то, на что нам нужно обратить внимание.
— Он всматривался так пристально, словно одного лишь желания увидеть было достаточно, сквозь серый дождливый свет в землю, иногда открывавшуюся сквозь облака, как в замершее отравленное море.
— Бедные простаки, — пораженно прошептал он, словно вдруг исцелившись от слепоты, благодаря чему он наконец смог увидеть творившийся на земле ужас. — Когда всё это только начиналось...они, должно быть, были мальчиками, так похожими на нас...Они знали, что стоят на краю огромной бездны, дно которой никто не в состоянии увидеть. Но всё равно бросились туда. Весело смеясь. Это было их собственное большое «Приключение».
Они были героями Мирового Нарратива, бездумными и свободными, продолжали бросаться в эти пропасти десятками тысяч, пока в один прекрасный день не проснулись и не обнаружили: вместо того, чтобы благородно возвышаться на фоне драматичного рельефа морали, они рабски ползали в грязных окопах, кишащих крысами, наполненных запахом дерьма и смерти.
— Майлз, — с беспокойством в голосе спросил Рэндольф. — Что там? Что ты видишь внизу?
Вскоре после этого где-то над Францией, когда Майлз, так уж случилось, дежурил на вахте в лачуге Теслы, ни с того ни с сего в парообразном небе перед ними появилось красное пятно, появилось и медленно начало расти. Схватив голосовой рожок аппарата, Майлз закричал в него по-русски:
— Неизвестный воздушный корабль! Неизвестный воздушный корабль!
Но к тому времени, конечно, Майлз уже знал, что это за корабль.
Ему ответил знакомый голос:
— Ищете нас, мальчики с аэростата?
— Это действительно была старая «Большая Игра», к этому времени выросшая уже в десятки раз по сравнению со своими прежними размерами. Герб Романовых исчез с ее обшивки, вместо него теперь было непорочное пространство ярко-красного цвета, а называлось теперь судно «Помни о голодающих».
— Помни Голод, — объяснил капитан Пажитнофф, чей прежний атлетический румянец теперь фосфоресцировал, словно его питал источник менее материальный, чем кровь.
— Игорь! — широко улыбнулся Рэндольф, словно где-то на русском судне слуги самого Николая II начали звонить в колокол — уменьшенную модель московского Царь-Колокола.
— Это значит «Обед готов!» — сказал Капитан. — Вы окажете нам честь, если разделите с нами полуденную трапезу.
На обед был суп со свеклой и капустой, гречневая каша, приготовленная, как овсянка, и черный хлеб, на котором еще и бродил странный сорт пива с ароматом клюквы, а в центре стола, где у мальчиков обычно кувшин с лимонадом, стоял огромный кувшин водки из корабельной винокурни.
Пажитнофф рассказал, что связи с Охранкой давно разорваны, теперь его судно с экипажем летает по всей Европе и Внутренней Азии, они больше не сбрасывают кирпичи, а развозят еду, одежду и — с тех пор, как началась большая эпидемия гриппа, о которой мальчики до сих пор не знали, — медицинские препараты, осторожно опускали их на парашюте туда, где население в них нуждалось.
— Кто-то нанял нас, чтобы тебя найти, — прямо сказал ему Рэндольф. — У нас инструкции — сообщить им, как только мы вас найдем. Но мы еще не сообщили. Нам нужно это сделать?
— Если вы им скажете, нас не найдете, вы должны им деньги?
— Нет, мы их заставили отменить все штрафные оговорки, — сказал Юрисконсульт Сосунок.
— Если это те, о ком мы думаем, — профессионально хмыкнул Павел Сергеевич, разведчик судна, — они наверняка вышлют отряды убийц. Месть лучше, чем рубли.
— Нам не знакома фамилия Баклащана, но знаком его тип, — сказал Пажитнофф. — Это — очередной подлец, низкопоклонник. Тысячи их доносили на нас, еще тысячи будут доносить. При Царе с Охранкой наш статус всегда был под вопросом... Сейчас, думаю, мы — беженцы, заклятые враги тех, кто сейчас при власти, кто бы это ни был.
— Так где же ваша оперативная база? — поинтересовался Чик.
— Как у всех хороших бандитов, у нас логово в горах. Штаб в Швейцарии, хотя мы — не Красный Крест, намного меньше похоже на святых, фактически получаем финансирование благодаря спекуляциям кофе и шоколадом — это был большой бизнес в Женеве до 1916 года, пока всех, кроме нас, не арестовали и не депортировали. Сейчас мы возвращаемся туда, если вам интересно. Покажем вам свои частные Альпы. Выглядит, как монолитная гора, а внутри
