В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

Впрочем, если от варваров ничего другого и нельзя было ожидать, то многие другие группы не имели никаких оправданий. Десятки епископов, отвергнув то, на что согласились в Никее, стали открыто называться арианами. К ним присоединился даже сын Константина.

В 361 г. случилось нечто худшее. Юлиан, племянник Константина, захватил контроль над империей и объявил себя язычником. Смелый и обаятельный человек, замечательный во многих отношениях, он сделал сознательную попытку повернуть вспять революцию своего дяди. Он возобновил субсидии храмам, желая подорвать монополию христиан на благотворительность. Он даже отрастил бороду. Всему есть предел, и христиане не сомневались, что столь чудовищными проступками Юлиан заслужил наказание. Всевышний, придя в ярость, непременно нанесет удар отступнику. Понятно, что, когда через два года после восхождения на престол Юлиан был убит в одной из военных кампаний в Месопотамии, все христиане восприняли его смерть с чувством глубокого удовлетворения. Одновременно они получили и чувствительный удар: лидеры ортодоксальной церкви, нервно разглядывая еретиков на одном фланге и варваров – на другом, теперь жили в постоянном страхе, что над наследием Никеи, а также их властью, нависла смертельная угроза. Этот страх в течение почти столетия, отделявшего смерть Юлиана от появления в Эфесе семи спящих, заставлял их со всей страстью сражаться с многочисленными врагами. Слишком много было поставлено на карту, чтобы жить иначе. Не только для блага Римской империи, даже не ради всего человечества, а для самих небес им нужна была решающая победа, которая заставила бы обратиться в бегство и демонов, и их земных агентов.

Именно такой победы они и добились. Семь спящих, которые потрясенно оглядывались по сторонам, не в силах поверить, что некогда языческий город изменился до полной неузнаваемости, обнаружили признаки этой победы везде. Но самой изумительной и непостижимой оказалась конструкция, остававшаяся невидимой. Она была новой, революционной во всех проявлениях, и даже слово, принятое для ее обозначения – religio, – утратило свое первоначальное значение. Во времена Деция существовали разные способы, использовавшиеся смертными, чтобы связать себя с Богом. Каждое жертвоприношение, если полностью соответствовало традициям, считалось religio. Только христиане придали этому термину иной смысл106. С Господом нас связывает благочестие, говорили они. Из этого положения вытекали другие. В глубине души христиане знали то, что оставалось неведомым язычникам: не важно, как ты поклоняешься, важно – кому107. Запятнать алтарь кровью – это не religio, а суеверие, простое и ясное. Демонам нельзя возносить почести и приносить жертвы. Есть только один Бог, поэтому может быть только одна религия.

Семь спящих проснулись в мире, который считал эту логику безупречной. Императоры, заботившиеся о защите римского народа и желавшие получить помощь свыше, инстинктивно обращались к людям, которые, по их мнению, должны были находиться ближе к небесам – епископам Католической церкви. Они, якобы имевшие доступ к небесному двору, и явно к земному – в Константинополе, смогли убедить череду императоров, что самый эффективный способ укрепления обороноспособности государства – укрепление никейского православия. В результате столь мощной комбинации интересов разрушился храм Артемиды. Ведь в 391 г. великий воин император Феодосий I, дед Феодосия II, официально запретил все формы жертвоприношений и поклонение даже домашним идолам.

Этими усилиями в защиту Католической церкви он не ограничился. Возможно, еще более приятным для епископов стало разорение им врага более хитрого и легкого на подъем и намного менее явного, чем язычники. За десятилетие до запрета жертвоприношений Феодосий официально объявил христиан, которые подвергали сомнениям решения Никейского собора, «безумными и лунатиками»108. После этого епископы, ведя непрекращающуюся кампанию против ереси, получили моральное право обратиться к цезарю. «Помоги мне уничтожить еретиков, и я помогу тебе уничтожить персов»109 – с таким призывом обратился к Феодосию II Несторий, блестящий сирийский теолог, в 428 г. ставший епископом Константинополя. Сделка между императором и церковью была откровенной и грубой, и нашлось немало тех, кто посчитал патриарха, привлекавшего к ней внимание, вульгарным. Но все же союз в конечном счете опирался на более благородный фундамент, чем циничная нетерпимость. Феодосий был человеком легендарной набожности, а Несторий прославился своей святостью еще в родной Антиохии, – вот его и перевели в столицу. Оба хотели видеть на падшей земле небесные столпы, и каждый был убежден, что именно его – лично – Господь призвал на службу. Они старались изо всех сил – и император, и епископ, чтобы завершить великий проект, начатый Константином в Никее, – создать единое христианство, оформить первую религию.

Естественно, без трений не обошлось. За пределами Римской империи – в Ираншехре – христиане пользовались любой возможностью, чтобы доказать свою независимость от Константинополя. Любой намек на их вхождение в пятую колонну мог стать причиной того, что «вместо ладана к небу будет подниматься дым их уничтоженных церквей»110. Даже в самой империи главы церкви редко считали себя обязанными в точности следовать приказам из столицы. Императоры являлись грозными фигурами, епископы тоже. Их всегда окружала аура Божьей силы. Впрочем, Константинополь был далеко. Стиль делать громкие заявления относительно природы Христа, отточенный в Никее, оказался таким практичным, что любой епископ (прочно сидевший на своем месте и наслаждавшийся звучанием собственного голоса) применял его очень активно. Чтобы обуздать эту тенденцию, в 451 г., через год после смерти Феодосия II, Вселенский собор собрался в Халкедоне – на другом берегу пролива, прямо напротив императорского дворца. Целью нового режима – как у Константина в Никее – стало прекращение бесконечных перебранок, которые угрожали, по мнению властей, не только единству церкви, но и безопасности жителей империи.

Теперь в центре внимания делегатов Вселенского собора находились не взаимоотношения Отца и Сына – этот вопрос уже был урегулирован, а не менее страшная тайна – личность Сына. Как, хотели знать христиане, сосуществовали его божественная и человеческая природа? Они смешались, как вода и вино в кубке, и составили топе physis – одну сущность? Или две сущности Христа сосуществовали в его земном теле отдельно, не смешиваясь, как вода и масло? Правда ли, что обе его сущности, человеческая и божественная, рождаются, страдают и умирают, или слова некоторых епископов о том, что сам Бог был распят на кресте за нас111, – отвратительное богохульство? Запутанные вопросы, решить которые вовсе не просто. Тем не менее Халкедонский собор со своей задачей справился. Была выбрана серединная дорога. Должный вес придавался и божественной, и человеческой сущности Христа: он – действительно Бог и действительно человек. Эта формула, предложенная епископом Рима и одобренная императором, показалась в высшей степени разумной и христианам Востока, и христианам Запада. Больше они не пытались изменить ее (до сегодняшнего дня, по словам Д. Маккаллоха, она является «стандартным мерилом для обсуждения личности Христа в других церквях, таких как греческая, румынская и славянская ортодоксальная, римская католическая, англиканская и протестантская»).

Однако в некоторых регионах воцарился страх. Противники Халкедонского собора отвергли его решения как уклончивые (в лучшем случае). В восточных провинциях империи, особенно в Сирии и Египте, христиане давно верили, что человеческая сущность Христа неотделима от божественной, и отказывались признать выводы Вселенского собора. Халкедонцы, в свою очередь, презрительно назвали этих раскольников «монофизитами» – прозвище считалось оскорбительным (сегодня западные историки, намного более чувствительные к потенциальной оскорбительности прозвища, чем раньше, предложили удобную альтернативу: «антихалкедонцы» еще труднее выговорить, чем «монофизиты»). Представители другой группы христиан, полагавшие, что чудовищно даже думать о возможности распятия Бога, равно как и о том, что Бог мог умереть на кресте, чувствовали себя так же преданными запутанными, увиливающими формулировками, принятыми в Халкедоне, как и их противники – монофизиты. Сам Несторий, если бы он не умер за день до прибытия его приглашения на участие в соборе, был бы членом этой фракции. Однако, по иронии судьбы, типичной для этого века, за два десятилетия до Халкедона человек, требовавший, чтобы Феодосий уничтожил еретиков, сам был обвинен в ереси, опозорен и отправлен в изгнание. Он и его доктрины все еще имели много последователей – христиан, чувствовавших, что константинопольский епископ был совершенным образцом священнослужителя. Многих из них можно было найти в школах Эдессы, но еще больше – в Месопотамии. В 489 г., когда монофизиты овладели Благословенным городом и его университет закрылся, студенты и преподаватели свернули лагерь и ушли через границу. Как писал один епископ из Месопотамии, «Эдесса стала темной, а Нисибин вспыхнул светом»112. Христиане Ираншехра, непримиримые противники монофизитов, презиравшие решения Халкедона, вскоре утратили остатки преданности Константинополю, которая и раньше не была сильной. В свою очередь, христиане Запада – и халкедонцы, и монофизиты – считали жителей Месопотамии еретиками и называли «несторианцами». Иными словами, Халкедон не только не принес единства, но и рассорил тех, кто раньше жил в мире.