Новый Мир ( № 3 2012) - Новый Мир Новый Мир

И не входя в докучный спор,

Смотрю без мысли на шиповник,

Как дети смотрят на костер.

Мне непонятно, кто я, где я,

В каких веках, в каком краю,

В чем суть, в чем смысл и в чем идея:

Я сам себя не узнаю.

Я между лесом и горами,

Статист в чужой какой-то драме,

А может быть, забыл слова.

Забыть легко. Меня же нету.

Ведь я не то, и я не это —

Не горы и не лес — трава.

III

Фатиме

Была душа бессмертной,

Была как Божий храм,

Была душа несметной —

Осталось двести грамм.

Я делал все некстати,

Твой нерадивый раб,

И душу всю растратил

На глупости и баб.

И вот у синя моря

Сижу на бережку,

Сижу, повесив с горя

Дурацкую башку.

Зачем зима и лето

И Питер и Москва,

Нужна мне только эта

Морская синева.

Пусть буду я не Пушкин

И не Омар Хайям,

Верни мне, Боже, душу

С прибоем по краям.

2008 — 2009

Афина мылом мыла раму

*

Здесь, упирая руки в боки,

Гуляли греческие боги,

У них движенья величавы,

У них венки на голове,

И там, где мы кричали: вау! —

Они кричали: эвоэ!

*

Афина мылом мыла раму,

А оказалось, моря мрамор,

И то, что было миру мерой,

Вдруг стало хмарой и химерой.

Размылись все ее миры,

Размером ставши с мра и мры.

*

Я помню пение цикады,

На пике зноя моря блики

И возле каменной ограды

Кусты ничейной ежевики.

И мы считали волны линий,

Когда прибой пошел на убыль,

И ягодою черно-синей

Себе окрашивали губы…

.........................

Томит и мучает загадка,

Все, как тогда: на море блики

И справа каменная кладка

С кустами дикой ежевики.

И хор акрид ужасный длится,

Никак не надоест им петься,

И снова зной успел разлиться,

И некуда от зноя деться.

И вновь я совершаю кражу

И губы черным соком крашу,

Украдкой, под чужим забором, —

Так сладко времени быть вором.

*

Бог создал море,

Чашу многотонную,

Чтобы над ней грустить.

Огромное —

И нету слов огромных,

Чтобы его вместить.

*

Я стал никем, я стал нулем,

А был еще недавно царь я,

Все дни сражаюсь с бесом-псом

И не справляюсь с этой тварью.

Я, как щенок в засаде ос

Или как мушка в паутине,

Не вижу моря трех полос —

Зеленой, голубой и синей.

Мне недоступны небеса

В благоухающем их цвете.

Господь, спаси меня от пса,

Иначе мне не жить на свете.

*

Закрытые зонты — как белые надгробья,

Пляж — кладбище у моря изголовья,

А буревестник с волн снимает пенки,

Подобно Горькому и Жене Евтушенке.

*

Мы уезжали, лица пряча,

И шли за нами волны, плача,

Был плач великий в море синем,

Узнавшем, что его покинем.

Волна волну гнала волнами,

Как в синей книжке, в Мандельштаме,

И выгибали волны выи,

Вздымая гребни волновые.

Сентябрь 2011

Халкидики

Свет и тени

Абаджянц Микаел Федорович родился в 1970 году в Ереване. Закончил Ереванский зоотехническо-ветеринарный институт. Печатался в периодических изданиях Армении, России, США и др. В “Новом мире” публикуется впервые. Живет в Москве.

Когда брат мой заболел, мы переехали в деревню. Доктора советовали покой, уединение и чистый воздух. С короткой деревенской улицы дом наш казался небольшим и аккуратным. На стенах его лежали безмятежные и светлые тени тополей. Белые ставни, белые занавеси за чистым стеклом, видные сквозь отраженное летнее небо и неяркую зелень листвы, создавали видимость глубокого спокойствия.

В комнатах было чисто, прохладно и безлюдно. Свет через широкие окна лился прозрачный: казалось, он силится пронизать дом насквозь. Но до его пыльных глубин он долетал ослабленный, утративший свою прозрачность, разрушившийся. И на пороге мрака, там, где свет угасал, начинало колыхаться что-то почти неуловимое, порожденное тенью и светом, похожее на рябь в глазах от яркой вспышки. Отсюда, где свет утрачивал свою силу, строгий порядок в передней и комнатах сменялся хаосом чуланов и бесчисленных пристроек. Именно этими пристройками непонятного назначения был образован внутренний двор дома, откуда он выглядел неприглядно. Все, что когда-то отслужило свой век, сносилось сюда. Беспорядочно наваленная мебель, попорченная дождями и с отсыревшей обивкой, ящики, набитые доверху вышедшей из употребления сопревшей одеждой, кровати с затейливыми никелированными спинками и ржавыми сетками, оцинкованные и медные тазы с загнившей водой загромождали и без того тесное пространство. С улицы краски виделись ярче, небо — глубже, зелень — гуще, и там было лето. А здесь царило какое-то неопределенное время года, на земле лежали волглые прошлогодние листья, воздух был насыщен запахом тлена, а небо было тусклым, видимым точно сквозь низкую пыльную пелену. Солнце никогда сюда не заглядывало, и на всем лежала вечная тяжелая тень. Дом со двора казался громадным и безжизненным. Он смотрел мертвыми глазницами маленьких покосившихся и темных окошек, и просто не верилось, что этот хаос где-то упорядочивается в строгий фасад.

Вещей в комнатах было много, в большинстве, казалось, и вовсе нет нужды. Каждому креслу или стулу было раз и навсегда выделено определенное место, и сдвинуть их могла лишь воля моей матери. Причем все перемещалось строго в сторону захламленных пристроек и внутреннего двора — под мерное тиканье часов, вечное гудение мух, блуждавших между светом и тьмою, да бесконечный печальный и тихий разговор, который велся обстоятельно, но вполголоса, точно у одра умирающего, с одним и тем же ученым господином в очках, одетым в белоснежную сорочку и черный костюм.

Казалось, все в этом доме имело две стороны — светлую и темную, и стоит свету иссякнуть, как все рухнет и сгинет во мраке под натиском хаоса.

Было в этом доме существо, использовавшее смену мрака и света с практической целью. Его я обнаружил случайно в одной из дальних пристроек с огромными тенетами в углах, пропыленной и сумеречной. Пол и стены осели так, что единственное маленькое окошко находилось совсем невысоко от земли. Его полностью закрыли листья лопуха, отчего свет здесь был изумрудным. В листьях отчего-то были маленькие дырочки, и тонкие лучи светлой рябью нарушали нездешнее, почти подводное спокойствие. Мерное гудение мух время от времени перекрывалось истошным беспорядочным и отрывистым жужжанием. Вдруг я заметил, что окошко затянуто свежей прозрачной паутиной и вокруг большой запутавшейся мухи вращается, передвигаясь словно от лучика к лучику, жирный паук. Я завороженно смотрел, как он расправляется с надсадно верещавшей жертвой. Но у меня не возникало чувства, что он творит несправедливость или злодеяние. Я с ужасом, но без отвращения смотрел, как он губит муху, но у меня и в мыслях не было остановить его. Это было естественно, хотя и страшно, как затмение света, как смена дня и ночи, как смерть. Я попытался определить, куда выходит маленькое окошко, и вдруг сообразил, что, конечно же, во внутренний двор.