КГБ в Японии. Шпион, который любил Токио - Константин Преображенский

— Через двадцать минут! — и кивал в сторону, где находился пустой сейчас кабинет начальника физкультурного зала…

Пустовал он конечно же не всегда, а только в те часы, когда там особист встречался со своими агентами.

Разумеется, сам он тоже вынужден был стать стукачом, иначе особый отдел не смог бы заключить с ним столь деликатного соглашения. В оперативном деле даже имелась его фотография.

Взглянув на нее, я разразился громким, язвительным хохотом. Работавшие за столами рядом мои коллеги-чекисты с пониманием восприняли мою реакцию. Каждому из них случалось в таких же вот агентурных делах обнаруживать то соседа по квартире, то школьную учительницу, а то и родную мать.

Я же узнал преподавателя военной кафедры МГУ. Годы учебы там еще были свежи в моей памяти.

Этого преподавателя я видел лишь несколько раз. Помню, меня тогда поразила скука, которой веяло от его хотя и коренастой, но сутулой и совершенно не спортивной фигуры. Ни с кем из коллег он не общался, и уголки его губ всегда были скорбно опущены. Такими же были и его агентурные сообщения, грубой мужской рукой подшитые в дело.

Они поражали своей безграмотностью. Запятые там вообще отсутствовали, а в написании слов была уйма ошибок. Впрочем, к тому времени я уже знал, что очень многие наши офицеры не в ладу с орфографией.

Таким же было и содержание его сообщений: мелочным, неинтересным и не представлявшим какой-либо ценности с точки зрения обеспечения государственной безопасности нашей Родины.

Например, в одном из доносов, занимавшем целых две страницы, агент, постоянно повторяясь, сообщал, что его помощник по физкультурному залу, капитан такой-то, встречая в берлинском аэропорту его с женой и дочерью, возвращавшихся из отпуска, первым делом доверительно сообщил, что скоро их полк переводят в другое место.

«Тем самым он выдал военную тайну, да еще в присутствии жены и восьмилетней дочери!» — с деланным возмущением констатировал физкультурник, хотя каждый, кто служил в армии, знает, что о предстоящих передислокациях, как и об учебных ночных тревогах, всем бывает известно заранее. Почему-то особенно возмутило агента то, что тайну узнала его восьмилетняя дочь, о чем он упомянул в доносе четырежды…

В другом своем сообщении начальник физкультурного зала, бывший, кстати, одновременно и начальником физподготовки полка, сообщал, что иным солдатам не нравится, когда он заставляет их слишком много бегать, в чем можно усмотреть явный антисоветизм. И кроме того, среди них наметились какие-то странные группировки.

«Члены этих групп обращаются друг к другу не по-уставному, а пользуются кличками, типа Шурик, Петька и т. д.», — особенно подчеркивал агент.

Знал ли будущий преподаватель МГУ, что Шурик и Петька — это вовсе не клички, а христианские имена, и что молодежи вообще свойственно кучковаться?..

Думаю, что все-таки знал. Но манера мышления особистов и вообще военных начальников также была ему хорошо известна, и поэтому на его последнем доносе появилась строгая начальственная резолюция: «Разобраться, что это еще за группа!..»

Особисты вообще подозрительно относятся ко всяческим группировкам, возникающим в армии, усматривая в них и антипартийный уклон, и шпионские резидентуры, и вообще нарушение единого воинского строя.

Один из выпускников Ленинградского военно-морского училища рассказывал мне, что на прощальном вечере четверо его друзей договорились не терять связи и встречаться каждый год в условленный день, выпивая перед началом застолья по полной бутылке шампанского. Со свойственным всем военным людям стремлением всякое дело доводить до конца они тут же сочинили шутливый устав, скрепив его собственными подписями. Ими тотчас же занялся особый отдел. Вызвали каждого из них в отдельности и строго предупредили.

Но этим дело не кончилось. Спустя двадцать лет после этой истории мой приятель почувствовал, что начальство тянет с присвоением ему звания капитана первого ранга. Как-то мнется, но ничего не объясняет, и только кадровик по секрету сообщил ему, что загвоздка в его принадлежности к какому то подозрительному обществу еще в курсантские времена.

— Так это же политические репрессии в чистом виде! — воскликнул я, тоже имевший к тому времени звание подполковника.

Близился конец восьмидесятых, завершалась партийная перестройка, и органы КГБ начинали чувствовать себя весьма неуютно.

Вместе с коммунистической партией рушились и они. Не только интеллигенция, но и простой народ уже говорил о нас с осуждением, и спасти дело можно было только одним путем — установлением жесточайшего коммунистического режима, на котором так настаивал Председатель КГБ В. Крючков. Представители общественности, особенно в Прибалтийских республиках, даже посягали на наши архивы, и КГБ приходилось тщательно взвешивать каждый свой шаг.

Поэтому меня особенно поразила та свобода, с которой КГБ по-прежнему рубил в армии головы и правым и виноватым. Может быть, одна лишь армия оставалась такой же беззаветно покорной, каким было все общество и в сталинские, и в хрущевские, и даже в брежневские годы? Неужели и сейчас в армии царит 1937 год, хотя в стране уже вовсю идет перестройка?..

Да, похоже, было именно так. Холодное дыхание я ощутил даже накануне августовского путча 1991 года, листая столь любимый теперь мною секретный журнал «Сборник КГБ», каждая из суховатых заметок которого могла бы составить основу сюжета для небольшой повести. На сей раз в журнале рассказывалось о некоей досадной оплошности сибирских особистов.

В одном из военных училищ, расположенном в Томске, какой-то курсант изменил скудную воинскую прическу, отпустив бачки. Обычный человек не увидел бы в этом ничего экстраординарного, а то и вовсе не заметил бы, однако зоркий глаз офицера, тем более особиста, не мог не уловить этакой новизны во внешности курсанта.

«А не служит ли эта стрижка знаком принадлежности к некоей фашистской организации, тайно действующей в училище?!» — предположил особист и радостно потер руки. И хотя впоследствии через агентуру в курсантской среде удалось установить, что отпустить баки нашему бедолаге посоветовала жена (для придания лицу более четкого овала), отступать было некуда, ибо обком партии уже был поставлен в известность.

Выезд из ТАСС на оперативный простор Российские студенты университета Токай на вечерней прогулке по Саппоро. Разведчиком стал не каждый, но Японию полюбили все Через месяц после возвращения из университета Токай. В минской школе контрразведки Дружный тассовский коллектив. Люди разных профессий После шпионского скандала в Токио. Майор с грустными главами Российски» студенты в редакции японской газеты. Потом я буду часто наведываться сюда для сбора разведданных Для японоведа нет большей радости, чем облачиться в кимоно Каратэ помогает понять Японию изнутри. Но для разведчика оно не нужно, он работает головой Простодушная японка не догадывается, что рядом с ней будущий подполковник КГБ Токийский храм Мэидзидзингу, Белое полотнище на земле потемнело от брошенных туда монет Храм Ясукуни. Белые голуби. Здесь можно незаметно провести шпионскую встречу На приеме у премьер-министра Японии по случаю Праздника сакуры. Здесь иностранные разведчики втираются в доверие к японскому истеблишменту Обожаемый и незабываемый отец. Заместитель начальника пограничных войск КГБ СССР генерал-майор Г. А . Преображенский

В то время Председатель КГБ Крючков всячески пытался убедить Горбачева и весь мир в том, что набиравшее силу в нашей стране демократическое и антикоммунистическое движение состоит из воинствующих фашистских группировок, стремящихся только убивать и грабить и действующих под руководством американских агентов влияния, окопавшихся в ленинском Политбюро. Иначе говоря, политическое движение он пытался выдать за подрывную деятельность диверсионное-бандитских групп, вдохновляемых из-за рубежа, поскольку весь советский народ по-прежнему любит родную коммунистическую партию. Такую точку зрения товарища Крючкова партийный аппарат поддерживал на все сто.