Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

Маруся укладывала меня спать вместе с ней на полу. С ней жили пожилые родители и два взрослых брата со своими женами. Они встречали меня утром по-дружески, но без лишних разговоров. Ну о чем говорить с подругой дочери, да еще утром, когда все торопятся съесть порцию щей и выйти на работу?

Мы приходили ночью, когда все члены семьи спали, и ложились спать в столовой, в свободной комнате.

У Марины было иначе. У нее в ночной ужин мы ели воблу, очень соленую, из продуктов, которые получали по карточкам, и вареную картошку в мундире. Спать мы ложились на двуспальную кровать, где уже спала ее младшая сестра Юля, приехавшая из белорусской деревни. И даже после приезда отца Марина продолжала приглашать меня к ним спать после вечерней смены. Мы также работали в ночную смену, самыми тяжелыми для работы были часы с 4 до 6 – в это время страшно хотелось заснуть. Потом всю неделю я чувствовала себя больной. После ночной смены надо было торопиться на учебу. Учились также посменно, в зависимости от работы. В семье у Марины я чувствовала себя очень уютно. Все члены семьи относились ко мне очень сердечно. Они всегда радовались моему приходу. В деревне они жили по соседству с еврейской семьей и, по их рассказам, были как родные. Для них еврей – не чужой. Белоруссия – не Рязань.

Во время ночного обеда мы с Мариной беседовали о том, как изменится жизнь в ближайшем будущем, при социализме, построением которого, как мы верили, мы занимаемся, и ради этого терпим все трудности. Мечтали о квартире для каждой семьи с удобствами внутри дома, о домах с канализацией и водопроводом, а не как в деревянных домишках, где туалет – яма, куда выливают помои, – находится во дворе и его запахи проникают через окна в комнату. В таком доме жила Марина с семьей.

Второй темой наших совместных мечтаний был мой возврат домой; само собой понятно, с моей хорошей подругой Мариной, которая была для меня, как старшая сестра. Всех членов моей семьи она знала по фотографиям, которые я получала из дома, и по моим рассказам. Представляли себе, как мои родители, брат, сестры обрадуются знакомству, как примут ее в нашем доме. Я еще не освободилась от болезненной ностальгии, тоски, душевного упадка. Бывало, когда я получала фотографии из дома: стою около станка, эмульсия льется из трубочки на резцы для их охлаждения, и обливаюсь слезами. Особенно я плакала, когда получила фотографию семьи, а там на стене – моя фотография.

В день 20-летия я сфотографировалась и послала фото домой. Это было сделано специально для моих родителей, потому что на предыдущем снимке, который я послала, я выглядела очень печально, и Това написала, чтобы я больше таких фотографий не посылала, потому что мама плакала, когда получила ее. На семейной фотографии родители выглядят так, как будто у них кто-то умер. К этому снимку был приложен еще один – Якова, ему тогда было пять лет. Когда я попрощалась с ним, ему было три года. На фото я видела красивого мальчика, который растет без меня.

Я стояла у станка и обливалась горькими слезами. Марина и Маруся прекратили работу и подошли меня успокоить. Они сказали мне: придет время, ворота откроются, и ты вернешься к своей семье.

Бригадиром у нас был наладчик (квалифицированный рабочий, ответственный за правильную работу станков, который налаживает или переналаживает станки с одной задачи на другую) по имени Вася, Василий Карабанов. Он собирал бригаду, и голосованием решали, кому, с учетом его экономического и семейного положения и отношения к работе, полагается ордер, который получил бригадир. Вася происходил из семьи московских рабочих. Он был славным высоким парнем, относившимся к каждому из бригады с уважением и вниманием. Один раз я получила ордер на пару ботинок, потому что мне не во что было обуться. Я пришла в заводской магазин, но там был только 36 размер, а мне нужен 37. Я взяла то, что дают, а если бы не взяла, то потеряла бы ордер.

Я не знала, что существует ярмарка, которую называют «толкучка» (ярмарка для использованных вещей). Там толпились один с парой брюк, другой – с рубашкой, третий – с парой ботинок на плече, а по сторонам стояли продавцы с товаром, разложенным на земле. Там в выходной день я могла бы продать ботинки и купить своего размера. Поскольку у меня не было представления о существовании этого рынка, я сумела натянуть эти ботинки и на них – галоши, и так стояла около станка и работала. Эмульсия заливалась в галоши, и ноги промокали. Потом я выходила на мороз и ехала около часа в холодном трамвае, руки и ноги замерзали. Я страдала до слез и не знала, что можно согреться, потерев руку об руку и потопав ногами. Михаил вспомнил, как один раз мы поехали вместе в театр, я надела эти ботинки, других у меня не было. Мои ноги нагрелись от сидения в теплом зале, кончилось представление и я не могла идти, пришлось снять ботинки, потому что ноги распухли. Мы смеялись, когда Михаил вспомнил в семейном кругу, как он привел меня домой без ботинок.

Теперь, когда выбрасывают обувь только потому, что она вышла из моды или надоела, это смешно. Но тогда было не смешно, а больно, и стоило многих душевных сил. В то время, когда народ жил в такой нужде, для представителей коммунистических партий, приезжавших на несколько лет в КУТВ и Университет народов Запада, где учились представители коммунистических партий Европы, все было в избытке.

За год-полтора до отъезда Симхи и Меира я успела побывать на большинстве опер и балетов Большого театра и на постановках Островского, Чехова, Горького в Малом. Посетила также идишский театр, находившийся в десяти минутах ходьбы от КУТВа. Там я смотрела «Короля Лира» и «Тевье-молочника» с Михоэлсом в главных ролях. Мне очень понравился Зускин с его музыкальным, проникающим в душу голосом.

Симха и Меир вернулись домой, а я против своего желания осталась в силу сложившихся обстоятельств в холодной, чужой стране. Взрослые товарищи были не так внимательны ко мне, как мои друзья и подруги. Никто и не думал о том, что нужно зайти со мной в мастерскую, находившуюся в нескольких шагах от здания КУТВа, и отдать перешить пальто Меира. Только Марина позаботилась об этом. Она пошла со мной в мастерскую с тканью и шерстью, которые я купила, и помогла мне заказать пальто. На воротник мне денег не хватило, и Марина дала мне свой воротник. Взрослые товарищи, которых я тогда считала безупречными идеалистами, вели себя по отношению ко мне эгоистично. Я получала от них широкую улыбку, приветливость – и все.

Однажды пришла в КУТВ Саля Харуди (она не вернулась из ГУЛАГа). Она работала на 1-м ГПЗ и жила в заводском доме, как большинство товарищей из Палестины. Мы стояли во дворе с группой товарищей, жителей КУТВа; взрослые говорили с ней, а я стояла и слушала в стороне. Вдруг Саля посмотрела на меня и сказала удивленно: «Что с тобой, Лейчик, какое отчаяние в твоих глазах?» Все повернулись, посмотрели на меня и вернулись к прерванной беседе. В отличие от них, у моих новых подруг я нашла настоящую заботу и поддержку. А ведь в начале у нас не было даже общего языка. Однажды сказал мне Бен-Иегуда, отец Димы: «Почему ты выглядишь как прибитая, откуда у тебя появилось угнетенное чувство? Пойми, рабочие и работницы, с которыми ты работаешь, люди деревенские, они далеки от твоего уровня. Что ты думаешь, они читали Эмиля Золя, Виктора Гюго, Ромена Ролана и других классиков, которых ты читала? Они даже не читали Льва Толстого. Ты должна ходить среди них с высоко поднятой головой».