Мое поколение - Борис Горбатов

Ему все хотелось, чтобы сын его увидел. Он вытягивал свою птичью голову, делал руками знаки, но сын шел, уставившись неподвижным взглядом вперед, и отца не видел.

— Ах, беда какая! — вздохнул старичок и, сунув платок в карман, засеменил по тротуару.

Наконец, он не выдержал.

— Федюк! — закричал он и замахал обеими руками. — Федюк!

Ковбыш оглянулся, увидел отца и крикнул ему:

— Вали к нам, отец!

Старичок замахал ему в ответ рукой, потоптался на тротуаре, подумал, потом рванулся и побежал по мостовой, расплескивая лужи. Ему дали место в строю, рядом с сыном, и он сразу стал серьезным, расчесал усы, поправил шапку.

Парень в каком-то золотом халате, в седом парике и с очками на носу продирался сквозь колонну вперед.

— Это кто будет? — шепотом спросил Ковбыш-отец у Юльки.

— Бог Саваоф.

— А-а! — улыбнулся старик. — Очень приятно. Тридцать лет и три года, слышь ты, вколачиваю гвозди в подметки, а бог мне не зустревался. А вот, слышь ты, на тридцать четвертом зустрелся. Ну, будем знакомы! — И он обменялся с богом Саваофом церемонным рукопожатием.

После демонстрации Юлька одна пошла домой.

Домой — это теперь означало: в детский дом. Ее устроили там в комнате воспитательниц. Она занималась с детьми спортом и играми.

У нее было по горло работы — и в школе и в детдоме, но все же она часто думала о маленьких сестренках: как они? И представляла: неумытая, грязная, ползет Наталка по полу или ревет, голодная, а Варюшка не управится с ней.

И ей хотелось прийти, приласкать их, посадить их к себе на колени, потереться щекой об их щечки.

«Бедные мои!»

Она не выдержала и вечером пошла к маленькому домику на Ковыльную улицу. Сквозь занавески, сшитые еще ею, струился матовый свет. Дети были дома. Юлька попыталась заглянуть в окошко, но оно было высоко, — не выросла еще Юлька! Сквозь занавески же ничего не было видно. Она минут десять бродила около домика, ожидая: может, окошко распахнется, будут слышны голоса, — тогда послушать, как смеется Наталка, и спокойно уйти. О возвращении к матери Юлька не думала ни минуты. Но окошко не распахнулось, Юлька так и не услышала Наталкиного звонкого смеха. Глотая подступающие к горлу слезы, она быстро ушла отсюда.

— Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты не кушаешь, мой мизинчик? — мать грустно смотрит на своего любимого сына.

Ломая хрусткие голубые заморозки, прошла через встрепанный городишко тяжелая артиллерийская тачанка, увозя среднего сына — Моисея Воробейчика, большевика. Мудрый Соломон, старший сын, поглядел вслед, пожал плечами, поцарапал тупыми ногтями курчавую черную бородку, потом ушел к себе в магазин, на Караванную, сердито бросать на счетах костяшки, пересчитывать свою судьбу. Черные брови у Сарры, черные ресницы, как сентябрьские сумерки, дымящиеся в кривых переулках. Поезд увез Сарру, — белый платочек в окошке, белый платочек у заплаканных глаз. Один остался сын, мизинный сын — Рува, Рувим, Рувочка, радость, надежда, слава.

— Что же ты ничего не кушаешь, Рува? Что же ты ничего не кушаешь, мой мизинчик?

— Ах, мама! — отмахивается Рува Воробейчик. — Ах, мама! — Он печально бродит по комнатам, растерянно хватаясь за вещи, а за ним поспешает маленькая, сухонькая старушка мать, трясет седой головой и умоляет:

— Ну скушай котлетку, Рувчик! Ну скушай хоть одну.

— Что же это будет, Никита, а?

Ковалев насмешливо смотрит в испуганные глаза Воробейчика.

— Рыжие у тебя глаза, — вдруг говорит он приятелю. — Я только сейчас увидел: рыжие. Ты — большевик!

— Но почему?

— Большевики все рыжие.

— Красные?

— А!.. — отмахивается Никита.

Ему нравится дразнить приятеля такими недомолвками, тот пугается, и рыжие его ресницы дрожат.

— Но живешь ты плохо: опасаешься всего. Гляди веселей, Рыжий!

Воробейчик про себя думает, что и Никита живет плохо, только фанфаронится.

— Я не пойду больше к Хруму, — бормочет Рува. — Чего ради!

— А не ходи!

— Послезавтра выборы, ты помнишь?

— Забыл!

— Нет, в самом деле, что будет? Уйдем без боя? Или хлопнем дверью?

— Хлопнем! Дверью!

Воробейчик видит: не хочет Ковалев разговаривать с ним всерьез.

«Ну и ладно, — думает он обиженно. — Сам разберусь!»

Он демонстративно уходит, высоко подняв рыжую голову.

Ковалев насмешливо смотрит ему вслед.

— Гвардия! — горько усмехается он.

Зачем он впутался в школьные дела? Ему надо бы скорее кончить школу, вырваться на широкую дорогу, а там… У него захватывало дух, когда он думал о перспективах.

Здание, выстроенное отцами Лукьяновых на песке, рухнет, задавив неудачных строителей, и покуда на белых конях въедут в поверженные города есаулы из-за границы, Никита Ковалев и его поколение уже будут владеть ключами от городских ворот.

— Где вы были, отцы? — презрительно спросит Никита. — Дайте-ка нам место. — И положит свою пятерню на добычу.

Зачем же он спутался с Воробейчиками и Пышными?

— Есть такая наука: арифметика, — сказал ему как-то Хрум. — Два всегда больше и лучше одного.

Был план: подчинить своему влиянию школу, создать здесь гвардию, преданную настолько, чтобы, не задумываясь, бросилась она на все: на террористический акт, на шпионаж, на восстание; вырастить эту гвардию, закалить ее в ненависти; добро, любовь, жалость, стыд, совесть вырвать из сердца и выбросить на свалку.

Он мечтал когда-то об этой железной, безусловно преданной ему гвардии. Теперь он только горько смеется.

Он побежал в класс, вытащил тетрадку, вырвал листок. Быстро написал что-то и крикнул Воробейчику:

— Роман! Перепиши и повесь!

Воробейчик быстро прочитал бумажку.

— А-а! Так бой! — нервно улыбнулся он.

Плакат скоро появился в коридоре.

ВНИМАНИЕ!

Сегодня после уроков в школьном зале состоится показательный суд над учеником 6-й группы А. Гайдашем, обвиняющимся в хулиганстве.

Состав суда: Н. Ковалев (председатель), А. Пышный и Л. Алферова (члены).

Секретарь суда: Р.А. Воробейчик.

Общественный обвинитель: Л. Канторович.

Алеша прочел плакат и засмеялся. Ребята толпились около него и с любопытством ждали, что он сделает, а он только засмеялся и отошел.

Шел легко, даже весело, тихо посмеиваясь. Встретил Юльку, крикнул ей, чтоб все слышали:

— Вот в тюрьму меня суд посадит. Ты смотри передачи носи, я колбасу люблю.

— Они смеются, — с ужасом сообщил Воробейчик Никите.

— Заплачут! — пожал тот плечами и быстро ушел в класс.

Рябинин после первого урока собрал ячейку. Пришло двенадцать человек.

— Вдвое! — улыбнулся Рябинин. — Ну, приступим! — Он обвел глазами ребят и вдруг невольно воскликнул: — Еще мало! Мало вас. Ведь вас сотни должны быть!

После второго урока рядом с плакатом о суде появился другой:

Школьная ячейка детской коммунистической группы при комсомоле предлагает на обсуждение учащихся следующий список старостата…

Дальше шел список:

Гайдаш, Кораблев, Бакинский, Хайт, Сиверцева Юлия и другие.

— Они смеются, — опять прибежал к Ковалеву Воробейчик. — И он сам смеется, Алеша Гайдаш.

— На! — протянул Ковалев бумажку. — Перепиши и повесь.

К концу перемены рядом со списком ячейки висел другой.

В этом списке были: Ковалев, Пышный, Сиверцева Юлия, о которой было написано, что она организатор детской коммунистической группы, Канторович, Воро-бейчик, Ковбыш и другие. Каждому была дана неболь-шая характеристика.

Воробейчик, переписывая список, обиделся: его Ни-кита поставил на пятое место и ничего о нем не написал.

Список вызвал бурю в коридоре. Ковбыш хотел со-рвать его, и только ребята удержали. — Меня, меня? — рычал он, гготрясая кулаками. — Меня в ковалевский список? За что? А! За что? — Он чуть не плакал.

— Это они свою революционность показывают, — объяснил Алеша. — И Юльку тоже для этого.

Ему нравилось все, что происходило сейчас в школе: борьба, списки, выборы!

— Голосуйте только за список ячейки! Голосуйте только за список номер один!

Он готов был влезть на подоконник и митинговать целый день, и чтоб полицейские стаскивали его за ноги, и чтоб свистели казачьи нагайки, и красный флаг чтоб трепыхался в воздухе.

— Голосуйте за список номер один! Голосуйте за список больи^евистской ячейки!

А уже появился к список № 3. Он почти не отли-чался от списка ячейки. В нем были только добавлены: Мерлис Мирон, сын ресторатора, и Лобас Иван, сын арендатора бойни.

Золотушный Мерлис стоял около своего списка и звонко кричал.

— Да! — кричал он, ударяя ладонью по ковалевско-му списку. — Да! У нас не должно быть места в совет-ской школе такому элементу, как Ковалев. А ну? Кто он? Откуда? Не его ли отец порол моего отца? А ну? Где они были во время революции, господа Ковалевы, в чьем лагере?