Зной - Джесси Келлерман

Почему не хотел детей от нее.

Она и вообразить не могла, как удавалось ему справляться с чувством такой огромной вины. Вина лежала на сердце Карла столь долго, что обросла живой тканью и обратилась в часть его существа.

Чувство вины заставило его сменить имя.

Однако и после этого оно никуда не делось, и Карл затеял жертвовать деньги на благие дела, надеясь тем самым искупить ее.

Но вина так и осталась с ним, и Карл обрек себя на одиночество — взамен отсидки в настоящей тюрьме, которой сумел избежать.

И все впустую.

Но вдруг, по прошествии сорока лет, он получает письмо, которое одновременно и обвиняет его, и приносит радостную весть. Когда Карл видел сына в последний раз, мальчик не умел говорить; но вот они, его слова. Мальчик не умел писать; но вот она, его подпись.

Глория представила себе реакцию Карла, читавшего это письмо. Церковь. Он тут же пожертвовал деньги Церкви.

То послание лос-анджелесской митрополии. Благодарность за необычайно большое пожертвование, сделанное 4 июля, — как раз перед предполагаемым появлением сына в Лос-Анджелесе.

А сын-то и не появился.

И Карл подумал: мой шанс отозван. Мой позор снова вернулся ко мне, чтобы и дальше язвить меня. Сколько бы приношений ни делал он своему мертвому, а теперь оказавшемуся живым сыну — и тем, что взял его имя, и иными способами, — остается еще погибшая женщина.

И он решил покончить с собой.

Умереть должны были и Джозеф Геруша, и Карл Перрейра. Последний потратил всю жизнь на то, чтобы обелить первого. А это и само по себе грех: тешить себя иллюзией, что благотворительность и символические жесты способны отменить уничтожение двух жизней.

Для семнадцатилетнего Джозефа Геруша самоубийство большого труда не составляло. Он в течение сорока лет вел растительное существование, которое поддерживалось номером Системы социального обеспечения и идентификационным номером налогоплательщика. На случай, если он когда-нибудь возвратится к жизни, были отложены деньги. Когда же Карл понял, что возвратиться Джозефу не суждено, он отключил искусственно поддерживавшую его жизнь аппаратуру и деньги эти попросту бросил.

Но все-таки… одиннадцать миллионов долларов… Почему он не потратил их на ту же благотворительность?

Потому что на этих деньгах была кровь, думала Глория, потому что он заработал их благодаря тому, что последние сорок лет провел на свободе, а не в тюрьме.

Банковские счета, акции, облигации — Карл отказался от них. Расправившись таким образом с финансовыми свидетельствами существования Джозефа Геруша. Что же касается существования физического, тут ему подвернулся Бэйк.

Как Карл получил копию свидетельства о рождении, не заходя в банк? Да просто он давно уже держал ее дома. Ожидая именно такого момента, страшась его, но зная, что он наступит.

Теперь можно было заняться самим собой. Карл поехал в Агуас-Вивас, на то место, где произошла автомобильная катастрофа, и вбил в свой гроб последний гвоздь. Уничтожил машину. Может быть, сжег ее, как и уверял Фахардо.

«Из города можно увидеть пламя, сеньора».

Впрочем, и это было враньем. Автокатастрофа — не было никакой автокатастрофы, перестань называть ее так — произошла днем. А днем пламя за несколько миль не увидишь. И тот пустой кусок земли, каким, спрашивается, образом они так быстро убрали с него обломки? Фахардо показал ей обожженные пучки травы, немного битого стекла, и она — смятенная и измотанная — поверила ему.

Фахардо.

Что Карл сказал ему, когда они обговаривали все это?

«Я хочу, чтобы мое имя умерло».

«Это будет стоить денег, сеньор».

Однако, подкупив Teniente, Карл остался без средств к существованию. Он возвратился назад и снял со своего сберегательного счета последние деньги. В Соединенных Штатах на восемь тысяч долларов особо не разгуляешься. И уж тем более если тебе приходится начинать жизнь сначала: обзаводиться новым именем, новой профессией, новым домом в чужом тебе месте.

В таком, где тебя никто не сможет найти.

В месте, где восемь тысяч долларов позволяют пойти очень далеко. Да, он в Мексике, подумала Глория.

Этот вывод обладал таким совершенством смысла, — а для того, чтобы прийти к нему, потребовались такие мучительные усилия, — что у нее затряслись руки, как будто она сама себе могилу вырыла.

Теперь все обрело смысл.

Первым ее порывом было: возненавидь его.

Его.

А он — это кто?

Джозеф Карлос Геррейра.

Она отчетливо видела его грехи, искореженный им металл, созданную им путаницу, но не видела человека.

Он мог бы все рассказать ей, она все равно заключила бы его в объятия. А права судить его у нее нет. Сама-то она поступила иначе, что ли?

Да, иначе. Она женщина, а женщины детей не бросают.

Но ведь бабушка-то Карлоса бросила.

Но… бабушка все же приехала за ним.

Но… бабушка — это не семнадцатилетний мальчишка.

Она не хотела судить, но не судить не могла и только старалась судить милосердно.

Ей хотелось убить его.

Ей хотелось оправдать его.

Впрочем, не ее это дело — и то и другое. Однако смысл обрело все.

Она не желает думать об этом и дальше.

Сквозь сооруженную из собственных пальцев маску хоккейного вратаря Глория увидела, как профессиональный гольфист производит безупречный удар, как мяч, пролетев 140 ярдов, ударяет в какой-то смутно знакомый силуэт. Ну конечно: эмблема Профессиональной ассоциации гольфистов. Глория видела ее несчетное множество раз, переключая телеканалы и мгновенно сбегая с каждого из девяти спортивных.

Вот Реджи спорт любил. И с наслаждением смотрел матчи университетских футбольных команд, потому что это позволяло ему издеваться над игроками за их неумение «играть головой». «Когда я играл за Южнокалифорнийский», — повторял он. Нельзя не признать, ей нравилось держать дома его награды; эти позолоченные безделушки словно говорили о том, что обитатели ее дома кое-чего добились в жизни.

Впрочем, награды Реджи получал, когда учился в старших классах школы; в колледже он сколько-нибудь приметной спортивной карьеры не сделал, что, надо полагать, и давало ему право высмеивать каждую университетскую игру.

А ее видом спорта был боулинг. В нем приходится побеждать лишь саму себя.

Она повернулась к Карлосу Перрейра и сказала:

— Может, заглянем в одно место?

В ЧЕТЫРЕ ПОПОЛУДНИ получить в Map Виста дорожку можно, не тратя времени на ожидание.

— Я должен их надеть? — спросил Карлос.

— Да.

— Их уже носили другие люди.

Глория кивнула, вводя свое имя в компьютерный счетчик очков.

Карлос покачал в воздухе похожими на легкие человека туфлями:

— Ну, как скажете.

И, надев их, прибавил:

— Вообще-то, довольно удобные.

— Именно потому, что они разношены, — сказала Глория.

Карлос выбрал шар с цифрой 15. Глория показала, как его полагается держать, и сказала:

— Вы первый.

— Я не знаю, как это делается, — пожаловался он.

— Просто посбивайте вон те штуковины.

Он метнул два шара и сказал:

— Что-то у меня не получается.

— Научитесь. Следите за мной.

Первая партия закончилась со счетом 126:23 в ее пользу. Когда Карлос сказал, что она произвела на него сильное впечатление, Глория лишь отмахнулась.

— Это я так, разогревалась, — ответила она.

В следующей партии Глория сделала «тёрки» и прискорбно промазала в дополнительном фрейме.

— Проклятье! — завопила она.

Карлос сказал:

— Будете и дальше так бить, глядишь, у меня появится шанс.

После восьми фреймов счет составил 142:13.

— Может, закончите за меня? — попросил он.

Она закончила, проделав за него страйк, а затем выбив девять кеглей и доведя счет Карлоса до 41. После чего — для собственного удовольствия — пробила еще один страйк. Последний фрейм Глории дал ей в конечном счете 164 очка.

— Не следует наказывать вас за то, что из двух ваших страйков один вы отдали мне, — сказал Карлос. — Запишите его на себя, а на меня — тройку.

Всю третью партию он просидел, позволив Глории играть за него. Три последовательных спэра и четыре последовательных страйка дали ей 188.

— Вы здорово играете, — сказал Карлос.

— Играла когда-то, — ответила Глория.

В ЗАКУСОЧНОЙ зала для боулинга было так же пусто, как в нем самом. Ее дизайнер вознамерился воспроизвести стиль конца 50-х, но остановился на полдороге. В результате долгоиграющие пластинки Бобби Дарина уживались здесь с психоделическими картинами, выполненными с помощью распылителя краски.

Они выбрали кабинку, из которой открывался великолепный вид на бульвар Венис. На другой стороне улицы ожидали «большого синего автобуса»[49] пьяные в стельку латиноамериканки, купавшиеся в отблесках неоновых вывесок KFC и «Уинчелса».