Жизнь Суханова в сновидениях - Ольга Грушина

— Ужин мы и в самом деле устраивали в пятницу, Анатолий Павлович, — произнесла она неловко. — И Нина принесла свои извинения. Сказала, что… Наверное, я вам не должна передавать, тут какое-то недоразумение, но раз уж так получилось… в общем, она сказала, что вы сильно переутомились и нуждаетесь в отдыхе.

Дальше первого предложения он ее уже не слушал.

— Как же ужин мог быть в пятницу, — по инерции он еще улыбался, но уже ощущал странную, замирающую пустоту где-то в животе, — если пятница — сегодня?

— Нет, Анатолий Павлович, пятница была вчера, — сказала Людмила Бурыкина, вновь испытующе вглядываясь в его лицо. — А сегодня у нас суббота… Но это неважно, раз уж вы зашли, давайте забудем о неприятном, и я вам предложу рюмочку чего-нибудь горячительного, договорились? И в самом деле, в хрустальной вазочке лучше смотрится, правда? Вы что предпочитаете, виски или коньячок?

Он продолжал смотреть на нее без всякого понимания.

— Но этого не может быть, — пробормотал он после паузы. — Потому что вчера я отвозил материал в редакцию, и тогда был четверг, я точно помню, мне нужно было уложиться в срок, и Пуговичкин сказал, что времени остается до обеда субботы, то есть до послезавтра, и потом…

— Или, может быть, чайку? — заботливо спросила она, положив ладонь ему на рукав.

На мгновение он задержал на ней слепой взгляд — и вдруг почувствовал, как его обуревает паника и, одновременно с ней, отчаянное желание проверить календарь, провести полный учет провалам в памяти, испытать на прочность свою связь с действительностью… И просьба принести календарь едва не сорвалась у него с языка, когда ему пришло в голову, что, возможно, эта женщина всего лишь затеяла какой-то чудовищный розыгрыш, а ее муж, Михаил, вполне мог оказаться тем самым влиятельным покровителем, который протолкнул в журнал статью о Шагале, — ведь кто-то упоминал, что указание поступило с самого верху, из министерства, не так ли? Он вообразил, как этот змей Далевич, затаившись в темной глубине притихшей бурыкинской квартиры, злорадно дирижирует его унижением, и воздух начал врываться ему в легкие болезненными рывками.

— Я бы с удовольствием, Людмила Ивановна, — выдавил он, — но сейчас, к сожалению, не успеваю… Передайте, пожалуйста, привет Мише, простите, что нагрянул, вы так любезны…

И, бубня извинения, не отрывая глаз от букета гвоздик, чтобы не встречаться с непонятно сострадательным взглядом хозяйки дома, он попятился к выходу.

В машине, при слабом свете верхней лампочки, Вадим что-то писал, приладив листок бумаги на колене. Суханов резким движением распахнул заднюю дверь.

— Домой, — сказал он полушепотом, дергая задушивший его галстук тестя. — Пожалуйста.

Глава 14

Вместе с ним в лифт зашел какой-то неприятный тип. Поскольку голова у Суханова ныла от безуспешного вычисления дат, он не обратил особого внимания на своего попутчика, лишь выхватил краем глаза засаленную джинсовую куртку, бритый затылок и мощную шею, обмотанную шарфом цвета лососины. Не проронив ни слова, этот субъект вышел — Суханов даже не посмотрел, на каком этаже, — и створки дверей задергались и затворились, являя взору свеженацарапанное по диагонали слово «Аквариум»: название какой-то полуподпольной группы, так ему помнилось. Он покачал головой, возмущенный этим неслыханным актом вандализма, совершенным в самой непосредственной близости от его жилья, его святилища, проверил время (было почти девять) и покосился на труп сигареты, окоченевший в углу. В этот момент он осознал, что тонкая нить зеленоватого свечения, дрожавшая в зазоре между полом и дверями кабины, замерла в неподвижности и что лифт, стало быть, не тронулся с места. Суханов стал нетерпеливо давить на кнопку с истертой цифрой восемь, и, к его изумлению, двери тут же открылись — судя по всему, он находился на своем этаже. Нахмурившись, он вышел из лифта, машинально задаваясь вопросом, что общего может быть у его соседей по лестничной площадке, вполне приличной семьи Петренко, с таким подозрительным визитером, — и в это самое мгновение увидел, как шарф цвета лососины исчезает у него в квартире, куда его впустила совершенно незнакомая сутулая девица с сигаретой в зубах, возникшая из жутковатого мелькания теней в прихожей.

С бухающим сердцем Суханов застыл на месте. Девица уже собиралась запереть дверь, когда он стряхнул с себя оцепенение и в гневе шагнул вперед, чтобы потребовать объяснений, но, прежде чем он смог заговорить, на него обрушилась какофония голосов, смеха и бренчания гитарных струн, перебираемых небрежной, но опытной рукой, причем весь этот грохот, как могло показаться, долетал из его собственной гостиной. Он неуверенно шагнул через порог, мимо девицы, взирающей на него с полным равнодушием, и увидел в длинной, зыбкой полутьме удаляющегося коридора толпу людей — кто с рюмкой, кто с сигаретой, — которые оживленно беседовали, отбрасывая гротескные, исполинские тени в неверном пламени бесчисленных свечей всех сортов и размеров, роняющих капли стеарина и возбужденно мигающих с прилавков, полок и даже с пола…

Не двигаясь, смотрел он перед собой, и у него абсурдно мелькнула было мысль, что несостоявшийся бурыкинский прием непонятным образом переместился сюда, вместе с марочными винами, солидными высокопоставленными гостями и всем прочим… Но его тут же поразило, что толпа здесь собралась молодая и странная, что свечи дергаются в диком танце, что по воздуху дурманящими волнами плывут густые запахи ладана и каких-то экзотических специй, а привычная московская квартира в темном сиянии сделалась похожей на заморский грот — и в следующий же миг он сказал себе, что все это чушь, ему ли не знать свою квартиру, просто лифт остановился не на том этаже, не зря же лифтер предупреждал о недавней неисправности?

Стараясь дышать глубоко и ровно, он отступил назад, через порог, чтобы проверить бронзовую табличку, красовавшуюся над дверным глазком.

На ней стоял номер пятнадцать. Номер его квартиры.

Молча закипая, Суханов стал собираться с мыслями. Ему вспомнилось, как он сказал дочке, что вернется не раньше полуночи. Ее имя — Ксения, ах, Ксения, Ксения! — подступающей головной болью застучало в висках.

— Ну, входить будем или как? — лениво спросила девица в дверях. — А то сейчас начнется. — Она с деланой небрежностью затянулась сигаретой и добавила бредовую фразу: — Ладно хоть со своим галстуком. На всех, говорят, не хватило.

На одно мгновение он переполнился желанием выставить эту нахальную особу из своего дома — да и разогнать весь этот сброд, и включить везде свет, и задуть все эти нелепые свечи, и распахнуть настежь все окна, чтобы выветрить отвратительные сладковатые запахи, и пресечь раздражавшее его пение — жиденький мужской голос, плывущий на волнах редких гитарных аккордов, блеющий на тему того, что истинные поэты кончают жизнь трагически, причем безвременно… Но тут же он подумал, что должен сначала разыскать Ксению, пристыдить ее перед всеми ее друзьями — и, быть может, добившись от нее раскаяния, наконец-то провести с ней тот разговор, который он откладывал на месяцы, а то и годы, с тех самых пор, когда она стала отдаляться, прятаться за своими стихами, музыкой, книгами, бог знает чем еще… Преисполнившись внезапной решимости, он кивнул насупленной девице, вошел в квартиру безымянным, безобидным посетителем, таким, как все, и стал вглядываться в потемки сквозь запотевающие стекла очков.

С начала песни галдящие гости начали умолкать и потянулись на звуки музыки; только одна парочка осталась шептаться в мигающих сумерках коридора: стройная девушка с ночным омутом вместо лица и длинноволосый парень в кожаном пиджаке и при галстуке, рассекавшем его грудь. Сделав еще несколько шагов, Суханов добрался до края плотной толпы скверно одетых юнцов, не поместившихся в гостиную: одни стояли, другие сидели по-турецки на голом полу и, ритмично дергая головами, подобно китайским болванчикам, одними губами вторили словам песни. Здесь было совсем темно и очень душно; при попытке втиснуться в комнату он наступил кому-то на ногу, а возможно, и на руку, был ошикан и в конце концов вклинился где-то сбоку, прижатый к спине крупной женщины, чьи неопрятные длинные волосы распространяли запах горького миндаля; что происходило в комнате, ему по-прежнему не было видно из-за качающихся голов, и только гневный молодой голос вбрасывал в прокуренную тишину чужие слова:

А в тридцать три Христу (он был поэт, он говорил:«Да не убий!» Убьешь — везде найду, мол)…Но — гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил,Чтоб не писал и ни о чем не думал.

— Ништяк, скажи? — зашептал кто-то в ухо Суханову, брызгая слюной от избытка чувств.