Узаконенная жестокость: Правда о средневековой войне - Шон Макглинн

Англичане опасались, что им придется сражаться и с противником, и с пленниками. Поэтому они многих предали смерти, в том числе богатых и знатных мужей. Тем временем рассудительный король отправил к французам герольдов, спрашивая, собираются ли они сражаться или покинуть поле битвы. Заодно Генрих передал сообщение, что если они не удалятся прочь или если вступят в бой, то все пленники и любой, кто может быть захвачен в плен потом, будут преданы смерти мечом без всякого милосердия. Он сообщил им об этом. И они, боясь англичан и опасаясь за собственную участь, удалились в большой печали.

Хроники псевдо-Элмхема и Брута подтверждают это:

Затем король получил известие о том, что французы снова собираются выступить против англичан. Король немедленно объявил, что всякий, кто взял в плен француза, должен убить его. Когда они [французы] увидели, что наши люди убивают пленников, они ускакали прочь, нарушив ряды, и вся их армия пришла в смятение.

То, что Генрих немедленно распорядился прекратить резню, когда увидел, что французы отступают, подтверждается французским хронистом. Оба упомянутых выше источника утверждают, что именно на данном этапе была окончательно достигнута и отпразднована победа. Жестокая тактика Генриха сработала, и одержанная победа подтвердила правильность его безжалостных действий.

Ключевое объяснение причины совершенных убийств заключается в том, что для Генриха битва еще не была окончательно завершена: активность противника убедила его, что победа может легко обернуться поражением. В этот критический момент его многочисленные пленники, хотя чисто формально и пребывали в статусе невоюющих, являлись, согласно общему мнению, вполне реальной угрозой для английского войска. Угрожая убить их и сделав вполне осязаемой эту угрозу для противника, Генрих как весьма способный и жесткий военачальник превращал слабость в силу. Сила этого оружия была слишком велика для врага, что обеспечило Генриху полный триумф под Азенкуром.

Эта резня является едва ли не самой знаменитой во всем Средневековье. Однако удивительно, что почти во всех описаниях современников этот эпизод отсутствует. Можно было бы ожидать, что летописцы побежденной нации подвергнут всестороннему осуждению английского короля Генриха, станут позорить его. Масштабы поражения оплакивались как трагедия целой эпохи, однако массовое истребление пленных, как ни странно, было обойдено молчанием и не осуждалось. Монах из аббатства Сен-Дени, самый первый из французских хронистов описавший битву, дает, видимо, краткое пояснение со словами «О, вечный позор!» (хотя это восклицание могло на самом деле относиться к тому позору, которому подверглись рыцари, ведь на поле битвы их убивали простые солдаты). Гораздо сильнее он был озабочен тем, что унижен весь народ: «Обиднее всего мысль о том, что это поражение ослабит Францию и сделает ее посмешищем в глазах остальных государств». Отсутствие шумных протестов отражает реалистичное признание современниками принципа военной необходимости в критической ситуации, когда речь идет о жизни и смерти. Средневековые авторы и историки, такие как Буве или Кристин де Пизан, возможно, осуждали убийство пленников, но во время битвы острая необходимость требовала наличия решительных и безжалостных командиров. В их описаниях содержится почти различимое подтверждение того, что в подобной ситуации французы, видимо, поступили бы так же. В конце концов, перед сражением они развернули орифламму, священное кроваво-красное боевое знамя, которое брали с собой во времена национального кризиса как символ Франции и войны на истребление: видя его, враг уже не мог рассчитывать на пощаду. На практике орифламма не препятствовала пленению, это был знак намерений и символ того, что ничто, даже милосердие, не встанет на пути к полной и окончательной победе. Генриху такой символ не требовался: несгибаемое честолюбие и суровость означали, как мы позднее увидим на примере событий в Руане, что каждый политический вызов он встречал с собственной психологической орифламмой.

Существует даже более уместное объяснение отсутствию, казалось бы, должного осуждения в средневековых источниках: Божий суд. Никто не решился бы оспаривать исход битвы, предначертанный свыше. В этом смысле все источники — английские и французские — сходятся: у Генриха было больше шансов, поскольку Бог благословил его на правое дело. Генрих, естественно, осознавал это. Согласно наблюдению Томаса Уолсингема, «король, приписывая все эти добрые предзнаменования Господу, как и подобает, воздал ему бесконечную хвалу и благодарность за то, что тот даровал ему победу и поставил на колени необузданных врагов». Тот же отклик находим и в «Деяниях Генриха V»: «…у народа нашего нет ни малейшего желания приписывать этот триумф его славе и силе; этим триумфом мы обязаны одному только Господу, от которого исходит любая победа. Лишь одному Господу обязаны мы честью и славой, Аминь».

Французские источники в этом смысле не отличаются сколько-нибудь большим многословием. Так, монах из Сен-Дени отмечает, что Генрих обязан своей победой «особой милости Божьей», и тем самым он был использован как божественное орудие в подавлении высокомерных и надменных французов. В одном французском источнике описывается, как Генрих объяснил свою победу знатным пленникам через призму небесного вмешательства и нравственной добродетели: французам остается винить в своем поражении только самих себя, поскольку их гордыня была чрезмерной, а сами они погрязли в распутстве и грабежах. Другой источник истолковывает эту катастрофу в сходной манере: во Франции «достойные мужи говорили, что это Божья кара, и что Богу захотелось унять гордыню многих». Идея о том, что Господь руками Генриха наказал французов за их прегрешения, принималась весьма широко, следовательно, критика санкционированной английским королем резни на поле боя оказалась волей-неволей несколько приглушенной: никто не осмелился бы спорить с Господом. Здесь в чистом виде просматривался принцип — «право на стороне сильного».

Историки, как правило, сходятся в том, что Генрих как набожный человек твердо верил, что выполняет Божью волю. Когда он вернулся к себе на родину, в Англию, то триумфальную процессию восторженно встречали огромные толпы народа. Король считал, что поступил как смиренный слуга Господа, пользующийся поддержкой и благословением оного. И все-таки необходимо посмотреть циничным взглядом на это небесное оправдание победы и даже задаться вопросом, насколько полно современники восприняли его. Ярые английские сторонники выражали недвусмысленную приверженность своим идеалам, тогда почему, как обнаруживается у Уолсингема, их победа должна казаться такой уж «неожиданной»? И зачем объяснять эту победу английским героизмом и доблестью? Аналогичным образом окончательный и решительный Божий суд не помешал французам проанализировать причины своего поражения под Азенкуром: тактические просчеты, неважная дисциплина, нравственная и политическая разобщенность — все это предъявлялось в качестве составляющих факторов провала. Апологеты отыскали бы многочисленные рациональные объяснения этого поражения. Как говорилось выше, монах из Сен-Дени больше всего беспокоился, что это поражение сделает Францию «посмешищем», а вовсе не опасался того, что Бог отвернулся от его страны. Средневековые хронисты неплохо осознавали, насколько рискованным предприятием является любое сражение, и как колесо фортуны может легко повернуться в любую сторону. В XIV веке Джон Троуклоув писал: «Судьбы сражений никому не ведомы. Поскольку меч сейчас поглотит этих, потом тех… а колесо фортуны непрерывно вращается».

Религиозный аспект был полезен как для победителей, так и для побежденных. Что касается последних, то монарх мог реабилитировать себя, возложив вину на грехи своего народа и знати. Подобным же образом подданные могли обнаружить нравственные изъяны в персоне своего господина. И в том, и в другом случае Божья воля предотвращала вину на почве военной или политической несостоятельности, которую было исправить намного труднее: куда проще быстрая исповедь и покаяние. Для победителей демонстрация практической мощи еще сильнее укреплялась проявлением мощи духовной. Тогда, как, впрочем, и сейчас, политический капитал строился на особых отношениях с высшими, небесными силами. Кто может встать у вас на пути, если очевидно, что на вашей стороне сам Бог? Восстать против Генриха было теперь равноценно восстанию против Господа. По наблюдению Анны Карри, Генрих в полной мере использовал дарованную ему милость Божью: «Победа была Божьей волей, и Генрих явился избранным воином Божьим. Его молитвы были услышаны. Его непреклонность, его желание убивать во имя Бога были вознаграждены».