Четыре с лишним года. Военный дневник - Олег Рябов

Я читал на пляже только что вышедшую новую книгу Маркеса «Вспоминая моих грустных шлюх» о любви девяностолетнего старика к пятнадцатилетней девочке. Книга была правдива и автобиографична, многие эпизоды я примерял к себе и обсуждал их с Тасей. Будучи медиком, она к сексу относилась как к физиологии и чему-то естественному, вроде вечернего чая или чистки зубов.

Маркеса я любил, особенно я полюбил его после скандальной истории, распространённой в окололитературных кругах в виде анекдота.

После выхода у нас в стране «Осени патриарха», ставшей культовым романом, Габи, как его звали эстеты, приезжает в СССР для получения какой-то важной премии. Формат вручения премии предполагает обязательную встречу с генеральным секретарём Брежневым. Однако в аэропорту Маркес узнаёт, что его переводчик на русский язык, практически написавший русский шедевр, с инсультом лежит в больнице. Великий писатель просит встречающих его официальных лиц извиниться перед организаторами и товарищем Брежневым, он шесть часов сидит в больнице у «своего друга» переводчика Тараса и улетает домой.

Прежде чем пойти и показать свою испорченную ногу своей личной медсестре, я кое-как дохромал до кучки маленьких сухопарых смуглых местных мужичков бич-боев, которые сидели на корточках под тремя пальмами. Пальмы пригибались под упругим ветром и вращали своими огромными листьями, как вертолёты. А может, стрекозы. Но – не пальмы.

Я разглядел среди них плохорусскоговорящего гида Нуана, который постоянно обслуживал меня как таксист. Я давал Нуану заработок, и он немножко лебезил передо мной. Ежедневно он предлагал какие-то экзотические развлечения: то рыбалку в океане, на который было страшно смотреть, то – девушку «шри-ланка».

Увидев меня, с трудом идущего, Нуан поспешил навстречу, а мужички замолчали. Я дал Нуану деньги и попросил, чтобы ребята сбегали за выпивкой. Худенький, похожий на мальчика ланкиец с бельмом на глазу взял деньги и побежал в посёлок, а кто-то из сидящих на корточках услужливо протянул мне «козью ножку», набитую листьями коки. От этой самодельной сигареты никакого кайфа не было, и я продолжал курить «мальборо». Хотя местные, покурив, начинали что-то петь и даже пританцовывать.

Я спросил у Нуана про Пипу, и тот рассказал мне её историю.

Муж Пипы работал на «тук-туке» – трёхколёсном мотороллере с будкой, возил рыбу из порта в местный ресторанчик. Во время цунами его зажало между двух автомашин и раздавило ноги. Ноги отняли. Началась гангрена. Он умер. Пипа осталась с двумя детишками и должна вот-вот родить третьего. Она вынуждена работать, хотя, по ланкийским понятиям, женщина не должна работать.

Из магазина принесли большую бутылку дрянного джина и литровую пива «Лев», которое мне очень нравилось и к которому я привык. Я выпил из горлышка три больших глотка этого местного джина – пойла, от которого меня передёрнуло, и запил пивом. Бутылку с недопитым джином я отдал местным, а пиво оставил себе.

В номере Тася обработала мою рану по всем правилам и назвала меня кобелём. Я не понял почему. После объяснений выяснилось, что у меня всё заживёт как на собаке.

Рубашку Пипа отдала мне утром. Она глядела на меня круглыми розовыми глазами и прижималась большим животом к ноге, пока ножницами отстригала откуда-то торчащие маленькие кончики ниток. Я шкурой ощутил, что в этом прижимании было влечение. Её большая атласная цвета шоколада грудь соблазнительно выглядывала из выреза платья. Ещё я чувствовал, как в животе у Пипы сучит ножками её малыш и даже пожалел, что у меня не будет больше детей. Я вытащил из шорт пачку с сигаретами, в которой хранил скомканные в трубочку мелкие купюры и, выбрав десятидолларовую, протянул Пипе. Она разгладила её на белёсой ладошке и поцеловала. Я успел разглядеть купюру, она была очень затёртая, и рядом с малиновым банковским штампиком в углу шариковой ручкой была написана цифра 97. Мелькнула мысль заменить бумажку, но что-то остановило меня.

Нуан пришёл поздно ночью. Мы спали. Нуан очень тихо постучал, почти поскрёбся в дверь. Я даже не проснулся, но Тася встала и открыла. Нуан говорил только с ней и по-французски. Когда я открыл глаза, моя медсестра была уже одета.

– Куда ты? – спросил я.

– В поселке рожает женщина. Надо помочь. Они узнали, что я медработник.

– Я с тобой!

– Нет, этого делать нельзя.

Тася вернулась под утро радостная, довольная, что-то мурлыча.

– Всё прошло удачно. Мальчик – крепкий, красивый. Родился в рубашке.

– Что значит в рубашке?

– Да зачем тебе? Значит – околоплодный пузырь не разорвался. Вот и всё.

– Это хорошо?

– Нормально. Проколола пузырь. А я ещё и заработала, – и она, что-то положив на торшерный столик, ушла в душ.

Освещённая мягким светом, на столике лежала десятидолларовая купюра. Малиновый банковский штампик и цифры 97, написанные шариковой ручкой, были очень знакомы.

От автора

Первая часть этой книги обязана своим появлением на свет Фёдору Григорьевичу Сухову – нашему замечательному поэту-земляку. Лауреат Государственной премии, он в 70–80-е годы являлся для всей Советской Литературы непререкаемым авторитетом, патриархом.

Мне повезло, что в те годы я часто общался с Фёдором Григорьевичем, для меня он был и другом, и наставником.

Будучи по своему мировоззрению интуитивным пацифистом, он, ознакомившись с фронтовыми письмами моего отца, сказал, что из этих писем, воспоминаний и рассказов отца надо сделать повесть: «Это твой долг!»

Книга была мной написана и одобрена Суховым, после чего её опубликовали в 1988 году в издательстве «Молодая гвардия» тиражом 75 000 экземпляров. По идеологическим и каким-то другим причинам повесть сократили более чем в два раза, и поэтому я, как автор, несмотря на полученный гонорар, остался недоволен.

Помня завет Фёдора Григорьевича Сухова, одного из бойцов Великой Отечественной войны, которых с нами через столько лет после Победы осталось совсем мало, я публикую свою повесть в ее первоначальном виде.

Предисловие

Время всё дальше и дальше отодвигает события Великой Отечественной войны, но, отодвигаясь, эти события становятся ещё более удивительными, достойными всенародного поклонения, трепетного приобщения. Воистину – большое видится на расстоянии.

Предлагаемые читателям письма, конечно, не предназначались для широкого обозрения, они адресованы родным, близким людям, это – интимные письма. Их автор только по настоянию молодых решился (через 30 с лишним лет!) на расширение узкого круга сопричастности к давней палитре своей души, своего сердца.

Алексей Алексеевич Рябов, как и многие его сверстники, в первые дни войны подал заявление о скорейшем зачислении в ряды советских Вооружённых сил. Скоро он был призван и зачислен в состав 391-й стрелковой дивизии в её 951-й артполк. Оборонял Москву. В 1942 году был на Калининском фронте, потом – Прибалтийский, 1-й Украинский фронт. Перечисление фронтов вряд ли что может сказать о человеке, о его личном участии в разгроме немецко-фашистской армии. И тут-то невольно обращаешься к письмам, и они, эти письма, перестают быть интимными, они становятся документами, своеобразной летописью окопной жизни.

За последние годы почти все наши видные военачальники – командиры дивизий, армий, фронтов, партизанских отрядов выступили со своими воспоминаниями, мемуарами. Эти воспоминания составили целую библиотеку, которая привлекает большое количество читающей публики. К сожалению, наш читатель имеет меньше возможностей познакомиться с записками рядовых, непосредственных участников войны, тех участников, которые поднимались в атаку, которые отбивали атаки, которые вынесли на своих плечах всю тяжесть фронтовой страды.

Поэтому предлагаемые письма мне кажутся уникальными, достойными издания, думаю, что наши издательства не оставят без внимания эти глубоко волнующие, имеющие большую этическую и познавательную ценность документы окопной души, окопного сердца.

Фёдор Сухов, ст. лейтенант запаса,

бывший к-р взвода противотанковых ружей

и противотанковых пушек

Примечания

1

Такого романа у М. Булгакова нет. Здесь говорится о книге, пиратским образом и дурно состряпанной из первых глав романа «Белая гвардия» и пьесы «Дни Турбиных», изданной в буржуазной Латвии.