В заповедной глуши - Александр Мартынов

— Ну это… — Витька вдруг страшно смутился. — Это такая штука. Я в продуктах порылся, у вас всё было… мы приготовили… Это Егор любил… это польское, а вы же это. Поляк.

— Дева Мария Остробрамска… — Ельжевский поставил в угол ружьё. — Это… это что… бигос[18]?!?!?!

— Ну, — пожал плечами Витька.

— Это блюдо, — Михал Святославич упёр руки в бока, — могут готовить только мужчины. Женщинам и мальчишкам оно не под силу. Сейчас проверим, кто вы…

… — Но и без всех приправ литовский бигос вкусен, — процитировал Михал Святославич, отваливаясь от опустошённой второй тарелки, — в нём много овощей и выбор их искусен[19]… Это, ребята, Мицкевич написал. Замммечательный поэт, друг Пушкина… А бигос я уже года три не ел. Я вообще-то умею его готовить, да всё руки не доходят. Да и что для одного возиться — смех…

— Я думал, Витька всё на свете испортит, — со смехом сказал Валька (и он очистил две тарелки), — а он так: «Неси сюда! Режь здесь! Клади в это! Огонь убавь! Масла добавь!»

— Да ну, — Витька засмеялся тоже. — У Егора диск был. «Сто рецептов славянской кухни». Он как выпивши приходил, почему-то очень любил его смотреть. А он пьяный не буянил… почти никогда, — Витька немного нахмурился, но тут же продолжал весело: — Он на диван рухнет и смотрит. Прикалывало его это как-то, успокаивало… Я сперва злился, а потом тоже глядеть стал. Ну и как-то раз его нет и нет. а мне что-то стукнуло — дай-ка… И я борщ приготовил. Замучился не знаю как. Только закончил — он приходит. Носом так задёргал, — Витька показал, как, — и говорит: «А кто у нас был?» Он всё время боялся, что какая-нибудь из девок его оседлает, даже домой их не пускал, не из-за меня, а вообще никогда. Я говорю: «Никто.» А он мне: «Как никто, когда по всей квартире борщом с ног валит?!» Он, оказывается, борща терпеть не мог. И я эту кастрюлю неделю один ел. А потом наловчился…Он всё мясное обожал, только сам даже шашлыки готовить не умел, они у него всё время горели.

— Так, — Михал Святославич хлопнул ладонями по коленям, увидев, что Витька похмурел окончательно, — посуду сегодня моет…

— Я, — вызвался Валька. — По дням будем мыть?

— Распорядок дня видели? — уточнил ленсик. Мальчишки закивали. — Вот и отлично. Жить по нему начинаем с завтрашнего дня. Меня частенько не бывает, так что его выполнение — дело вашей совести. Ну и с собой я вас брать буду, конечно. Это Пуща, раз в ней живёте — должны её знать… Валентин, подожди с посудой. Пошли сначала с делами разберёмся.

Следом за лесником мальчишки прошли в его комнату.

— Так, — Михал Святославич деловито огляделся. — Что вам ещё нужно для счастливой жизни? А, да, — он решительными шагами пересёк комнату, открыл дверцы большого несгораемого шкафа рядом с сейфом — и оттуда мягко и сумрачно сверкнул металл. — Вот ещё что.

— Оружие? — спросил Валька ошалело, не веря в своё счастье.

— Пользоваться умеешь? — Михал Святославич прищурился. — Сейчас с этим напряжённо у вашего брата…

Мальчишки синхронно кивнули, уже не отрывая глаз от сокровищ в шкафу. Лесник достал оттуда два широких, явно самодельных, грубоватых пояса, в которые были вделаны подсумки для патронов и запасных магазинов, крепления для фляг и топориков, потом — две финки в кожаных ножнах. Передал снаряжение мальчишкам. На пряжках поясов была чеканка — бесконечно повторяющаяся, сросшаяся лопастями свастика.

— Одолень-трава, — сказал Михал Святославич. — Так её рисовали наши предки… общие предки… на своих вышивках и узорах. Одо-лень-трава — одолей врага… А вот это тоже вам. Ну-ка — покажите, как умеете обращаться.

Мальчишки невольно приподнялись. Лесник держал в вытянутых руках (без заметного усилия) две самозарядки — калашниковских десятизарядных «сайги» с плавными ортопедическими прикладами.

— Это… нам? — неверяще спросил Витька, сводя брови. Михал Святославич пожал плечами:

— Тут лес. Всякое бывает и разное случается. Ну-ну, давайте, давайте…

Мальчишки переглянулись. Валька решительно шагнул к столу и поднял глаза на Ельжевского:

— Засекайте время.

2

Раньше Витька не думал, что тропинки могут так увлекать.

Он и вышел-то с кордона просто чтобы осмотреться. Пять дней они тут — и он толком никуда не высовывался — ну а суббота «законный выходной». Валька засел с книжкой, Михал Святославич — с какими-то отчётами, и Витька, плюнув на компанию, рванул один куда глаза глядят. Увидел ныряющую в какие-то колючие кусты узкую тропку — и просто от нечего делать пошёл по ней, ощущая великолепную беззаботность. Может быть, впервые за долгое-долгое время.

Он так и шагал, глядя по сторонам и почти ни о чём не думая. Шагал через лес, где над тропинкой наклонялись яркие от солнца или почти чёрные в тени тяжёлые ветви, а у корней деревьев журчали роднички. Шагал через лужки, где тропинку почти скрывала высокая сочная трава, а солнце сверху палило с беспощадной силой, рождая дремотные, уже совсем летние запахи. Шагал по горбатым чёрным мосткам, под которыми текла медленная непроглядная вода, дышавшая прохладой. И шагалось ему легко, как будто дорога вела домой… или из дома, в который можно вернуться в любую минуту.

Странно, неспешно всплывали в голове мысли. Я раньше не замечал, что всё это красиво. Я бы просто посмеялся, скажи мне кто-нибудь об этом, решил бы, что с жиру человек бесится. Не замечал я тогда всей этой красоты…

И вдруг он вспомнил парк — парк рядом с домом, где жил когда-то. Как они там гуляли с отцом (с мамой ему было уже стыдно, дураку), пинали мячик, иногда ели мороженое… И отчётливо вспомнилось: зима. Дуб, на который он лазил летом (а отец говорил: «Да осторожней ты, Витек, ведь грохнешься, мать нас с тобой тогда…») стоит весь в снегу, снег на ветках пушистыми сугробами, и в вечернем свете дуб кажется затканным серебром, как на картинке в книжке… И он, восьмилетний, вдруг останавливается на бегу по тропинке, замирает. Стоит, приоткрыв рот, потом сходит в снег и пробирается, проваливаясь, к самому дубу. Задирает голову — и видит над собой серебряные своды, то искрящиеся мягко, то сияющие нестерпимым блеском. И — жутковато, но в то же время так красиво, что дух захватывает. Он оборачивается и шепчет отцу, стоящему на тропинке: «Па-па-а… смотри, как…» — он не договаривает — «как», у восьмилетнего мальчика нет таких слов в запасе. Только снова поднимает голову и смотрит, смотрит, смотрит… И отец не торопится его уводить.

Он так мечтал увидеть этот дуб следующей зимой — опять. И всё лето с ним здоровался шёпотом, когда проходил мимо, приостанавливался, если пробегал…Но следующей зимой он уже научился ненавидеть снег — за то, что тот холодный и беспощадный. И уже не замечал никакой красоты…Ни тогда, ни летом, ни весной, ни осенью.