Древо Жизора - Стампас Октавиан

— А вот, Ваше Святейшество, позвольте представить Вам моего любимого стихотворца, — сказал Людовик, подводя к папе бойкого молодого человека в шапке с каким-то непомерно длинным пером. — Это высокоталантливый Ги де Базош. Сегодня он закончил новое сочинение, посвященное обновленному Парижу. Прочтите несколько строк, дорогой Ги.

Стихотворец напыщенным жестом показал на королевский дворец и продекламировал:

Вот оно, здание, гордость франков, которому до самого Судного дня гимны будут слагать. Вот он, дворец, твердыне своей подчинивший Галлов: воинственных и премного богатых фламандцев, Вот , он, сей, дом, чей скиптр внушает бургундцам Страх; чьи указы приводят строптивых норманнов В трепет; чьи копья, мечи, арбалеты и пращи в дрожь повергают бретонцев извечно ретивых.

— Прелестно! — похвалил папа старания стихотворца. — Вижу, у ваших трубадуров в моде старинные размеры стихосложения? Это что, в пику провансальской школе? Мне нравится.

— Ваше Святейшество, — ласково сказала Аделаида, позвольте вам заметить, что нам тут нет ровным счетом никакого дела до провансальских трубадуров, коих почему-то принято почитать как лучших в мире. При том, что они все пьяницы, развратники и служат еретикам. Погостив в Париже, вы увидите, что наша прекрасная столица стала прибежищем истинной мудрости, изящных искусств, поэзии, музыки. Обратите внимание на этих ученых спорщиков, стоящих на мосту, который нарочно отведен для них, чтобы они могли устраивать на нем свои диспуты. Вы увидите, как расцвел наш университет, как обновляются храмы. Пойдемте, Ваше Святейшество.

В дальнейшем, Александр не мог нарадоваться тому приему, который ему оказывали. На показ ему выставлялось самое лучшее, что было в Париже, и действительно, королю и королеве было чем похвастаться, но папу не покидала лукавая мыслишка об Элеоноре и о том, что все удивительные новшества свершаются во французской столице назло ей. Стоило ему лишь заикнуться о созданном королем Генри Оксфордском университете, как расхваливание достоинств Парижского храма наук втрое усилилось. А когда началось освящение закладного камня нового собора, Людовик принялся доказывать, что это будет самый великолепный храм во всем католическом мире. Его проектировалось возвести на месте старой, развалившейся церкви Богородицы Девы, построенной давным-давно, еще первыми меровингами. Ги де Базош уже придумал особенное наименование для будущего собора — Нотр-Дам де Пари.

Сразу после церемонии закладки храма папе был представлен великий магистр ордена тамплиеров Эверар де Барр, который очень скоро завел беседу о Бертране де Бланшфоре. Он осторожно подвел папу к теме катаров, с которыми де Бланшфор был связан, оказывал им поддержку, а они — ему.

— Весь юг Франции, как это ни прискорбно, охвачен этой ересью, — говорил Эверар де Барр. — Давно пора объявить крестовый поход против нечестивцев.

Мы, истинные тамплиеры, готовы его возглавить, если бы только Ваше Святейшество соизволило его объявить.

— Да, — вздохнул папа Александр, — катары, безусловно, вносят много беспорядка в умы христиан. Но что делать, если им так покровительствуют могущественные аквитанские, лангедокские и бургундские властители? Что делать, если они ссылаются на слова самого Бернара Клервоского, который приехал к катарам, чтобы обличить их в ереси, а уехал от них, сказав, что нравы катаров действительно чисты, а учение их полностью соответствует подлинному христианству?

— К сожалению, — вмешался в разговор Людовик, — святой Бернар был введен в заблуждение. Хитрые катары так овладели искусством красноречия, что могли обмануть даже этого светоча христианства. Он не увидел и сотой доли тех кощунств, которые они себе позволяют. К тому же, за годы, прошедшие с момента поездки Клервоского аббата к катарам, они в сто крат сильнее укрепились в своей ереси. Вам должно быть известно, что они отвергают всяческую церковную иерархию, не признают вашу власть, гнушаются причастия и прочих святых таинств, не крестят младенцев…

— Каких младенцев! — фыркнула Аделаида. — Да ведь они и детей отказываются рожать!

— Г-хмм! — кашлянул папа.

— Да-да, — продолжала королева. — Они применяют колдовские средства для избежания зачатия и даже — страшно сказать! — вытравляют плоды. Якобы, сам род человеческий происходит от дьявольского наущения и настоящая чистота заключается в том, чтобы больше не плодиться вовсе. Какой кошмар!

— Адам и Ева действительно согрешили… — пробормотал папа. — Но деяния катаров, разумеется, кощунственны. Ведь Христос своими крестными муками избавил человечество от первородного греха, а таинство крещения освящает деторождение.

— Но ведь катары не признают и крестных мук Спасителя! — воскликнул Эверар де Барр.

Александр начал потихоньку сердиться. Разговор о катарах раздражал его, и именно потому, что он знал о связи Бертрана де Бланшфора с этими еретиками, а с Бертраном у папы были насущные интересы. Он поразмыслил и поспешил закончить тему:

— Спешу вас уверить, что я всерьез занимаюсь разбирательством по делу катаров, но эта проблема требует долгого рассмотрения и тут нельзя рубить сплеча — это, может повлечь за собой непредвиденные осложнения. Поговорим о чем-нибудь другом.

И собеседникам папы не оставалось ничего другого, как тяжело вздохнуть и переменить предмет разговора.

— Ваше Святейшество, что вы думаете об этом замечательном Тома… Тома… — начала было Аделаида, но не могла вспомнить фамилию.

— Беккете, — подсказал Анри Шампанский.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Визит Бертрана де Бланшфора разбередил болотистую душу Жана. К своим тридцати годам он успел превратиться в некое вязкое, аморфное, полубезумное существо, и чем дальше, тем больше становился лишь каким-то подобием человека. Он чувствовал, как внутри накапливаются жгучие, ядовитые энергии, готовые уже вырваться на поверхность, словно гнилостные газы из глубины трясины.

Как ни странно, тайная дочь Жана, маленькая Мари, была привязана к нему, хотя и побаивалась. Особенно, когда он принимался смотреть на нее долгим обволакивающим и засасывающим взглядом. Рассматривая же ее, он думал об одном: правильно ли поступил, что затеял свой дальноприцельный эксперимент. Может, быть, лучше, пока не поздно, обойтись с девочкой так же, как с ее матерью? Мало ли детских трупиков выбрасывают на берег волны французских рек? Но внимательно сравнивая черты лица Мари со своими, он постоянно приходил к выводу, что есть несомненное сходство, а значит, когда-нибудь, может статься, Мари превратится в Жанну.

Это обстоятельство еще больше подталкивало его к отъезду в далекие края, где никто не знает о деревне Синистрэ, в которой некогда жили отец и дочь с мышиной фамилией Сури. И никто не вспомнит, как и когда была найдена эта девочка, а, тем более, никто не будет тайком судачить о том, что ей уже четыре годика, а ее до сих пор не крестили. И тут Палестина оказывалась очень кстати — вскоре после отъезда великого магистра тамплиеров, Жан де Жизор объявил обитателям своего замка, что намеревается ехать в Святую землю, где и окрестит свою воспитанницу непосредственно в водах Иордана.

Мари без конца приставала к своему опекуну, когда же они поедут в пастилу. Он поправлял ее: в Палестину, но образ огромной пастилы, в которую можно уехать, навсегда вошел в сознание ребенка.

Дела в Жизоре в последнее время шли очень неплохо, с окрестных полей крестьяне собирали превосходные урожаи, пополняя своей данью запасы владельца замка. Управляющий считал своего господина малость умалишенным, но преданно служил ему, зная, что сеньор Жан не просто рыцарь, а комтур ордена тамплиеров. А уж когда в Жизор нагрянули сами тамплиеры и восстановили здесь комтурию, он стал благоговеть перед своим слегка тронутым хозяином. После отъезда Жана в Святую землю новым контуром здесь должен был стать некий Альфред де Трамбле, племянник одного из недавних великих магистров ордена, ровесник Жана. Он быстро вошел в курс всех дел и вскоре уже был готов приступить к несению своих обязанностей.