Seven Crashes - Harold James

сохранялись. В 1930-е годы некоторые писатели говорили об этом явлении как о "конце капитализма": так называлась нашумевшая книга 1931 года немецкого журналиста Фердинанда Фрида. Фрид объяснял, как взаимосвязаны мировая экономика и долги и как общества могут освободиться от долгов, отказавшись от торговли и финансиализированной мировой экономики. Фрид писал для "нового" консервативного или революционного журнала Die Tat; вскоре он стал сторонником нацизма, дослужился до звания штурмбаннфюрера СС, а после войны переквалифицировался в главного экономического обозревателя правоцентристской газеты Die Welt.

Межвоенный спад, казалось, перевернул традиционную экономику с ног на голову. Понимание того, что вызвало шок Великой депрессии, стало тем, что Бен Бернанке незабываемо назвал "святым Граалем" макроэкономики: но из средневековых историй мы знаем, что рыцари почти никогда не добиваются успеха в своих поисках. Как сказал Альфред Теннисон в "Сэре Галахаде": "О справедливый и верный рыцарь Божий! Скачи! Приз близок". Сэр Галахад лишь мельком видит Грааль.

В некотором смысле ответ на современный аналитический поиск очевиден: Великая депрессия последовала за массовыми нарушениями (шок предложения) , которые последовали за Великой войной. Она стала продолжением деглобализационного разрыва, вызванного Первой мировой войной и усугубленного неудачными попытками возродить или заново изобрести интернационализм. Наиболее очевидно, что война нарушила европейское производство и сельское хозяйство и привела к распространению производства и земледелия в других странах. В этом смысле военный конфликт продлил частичную глобализацию конца девятнадцатого века, которая полностью охватила потоки капитала и людей только в умеренные страны европейского расселения, но оставила большую часть земного шара на обочине развития. Теперь Индия и Япония значительно увеличили свое текстильное производство. Объем производства индийских фабрик вырос с 1 136 миллионов погонных ярдов в 1914-1915 годах до 1 614 миллионов в 1917-1918 годах. Объем производства хлопчатобумажных тканей в Японии с 1913 по 1929 год увеличился в четыре раза, а выпуск пряжи - вдвое. Стоимость экспорта хлопчатобумажных тканей увеличилась в десять раз с 1913 по 1918 год. Производство зерна за пределами Европы увеличилось, причем производство в Южном полушарии выросло с 57,5 миллионов центнеров в 1914 году до 88,2 миллионов в 1920 году, а также увеличилось производство в Северной Америке.

Когда после окончания боевых действий в Европе началось восстановление, на поля снова стали вносить удобрения, и урожайность выросла, возникло ощущение перепроизводства, перенасыщения. Это могло бы способствовать росту расходов или потребительскому буму: в 1930-х годах одной из причин экономического подъема после спада в некоторых промышленных странах, сильно зависящих от импорта, в частности в Великобритании, стало благоприятное развитие условий торговли, поскольку стоимость импортируемых продуктов питания снизилась. Однако в 1920-х годах спрос был ограничен высокими расходами на обслуживание военного долга, то есть на выплаты нерастратившим средства рантье, которых Чарльз Пигу так четко определил как основных бенефициаров англо-американского военного финансирования. Таким образом, шок предложения военного времени превратился в проблему неадекватного спроса.

Межвоенный спад был общемировым явлением, но его последствия сильно различались в разных странах, и варианты политики, какими бы они ни были, также были совершенно разными. Если посмотреть на выработку политики в некоторых местах, то можно лишь проанализировать, почему она была ограничена и заторможена: так было в странах с высокой задолженностью, перед которыми стояли лишь крайне непривлекательные и политически неприятные альтернативы. Девальвация для получения экспортных преимуществ (или спроса из-за рубежа) только увеличила бы бремя долга, выраженного в иностранной валюте, так что за девальвацией неизбежно последовал бы дефолт; но этот шаг ограничил бы доступность финансирования торговли, включая необходимый импорт. Как следствие, экономические стратеги стран с непосильным уровнем долга, такие как аргентинский экономист Рауль Пребиш, пришли к выводу, что только долгосрочная стратегия развития через импортозамещение предлагает путь к спасению: повышение уровня внутреннего спроса. Пребиш, разработавший в 1930-х годах обширную и сложную систему валютного контроля, считал этот вид контроля необходимым для построения стратегии, которая позволит сельскохозяйственным производителям вырваться из ловушки низких цен на товары. Даже там, где казалось, что существует больше вариантов политики, были сильные стимулы разорвать связи с внешней системой, которая навязывала дефляцию и депрессию.

Британия, чьи традиции экономического мышления повлияли на мировые дебаты о контркризисной стратегии, казалось бы, имела больше возможностей для решения экономических дилемм, но страна в значительной степени не смогла реализовать эту возможность. Анализ, который триумфально вышел из депрессии и навсегда ассоциируется с кембриджским экономистом Джоном Мейнардом Кейнсом, отражал весьма своеобразный британский материальный контекст. Страна находилась в длительном относительном экономическом упадке, и еще до наступления мирового спада существовали серьезные структурные проблемы. В середине 1920-х годов более четверти миллиона рабочих были безработными (из почти 12 миллионов застрахованных); три четверти из них были заняты в старых основных отраслях промышленности, в частности, в хлопчатобумажном и шерстяном производстве. Политические лидеры не могли представить себе иного решения, кроме сокращения расходов, в частности, за счет снижения заработной платы (а не инвестиций в повышение производительности труда). Премьер-министр Стэнли Болдуин, выходец из семьи металлургов, объяснил, что «все рабочие в этой стране должны пойти на сокращение заработной платы, чтобы помочь поставить промышленность на ноги». Давление, несомненно, усугублялось выбором обменного курса - довоенного курса, по которому правительство вернуло страну к золотому стандарту и золотой конвертируемости в 1925 году, и который создавал постоянное давление на дефляцию. Но, возможно, выбор любого паритета был ошибкой, порожденной менталитетом того времени, который стремился вернуться к кажущейся уверенности довоенного курса: страна была уязвима к финансовым бегствам, к которым подталкивала легкая цель, предлагаемая фиксированным обменным курсом.

Великобритания в 1920-х годах, даже до начала спада, выглядела и чувствовала себя подавленной. В этом был заметный контраст с двумя другими крупными промышленными экономиками мира, Германией и Соединенными Штатами. Германия пережила бум в конце 1920-х годов, вызванный иностранными займами, которые обещали лучшее будущее и мечтали о рационализированном технологическом будущем, в то время как Соединенные Штаты, которые в значительной степени породили финансовое изобилие, подпитывавшее мировой подъем, выглядели весьма эйфорично. Приток средств в Германию фактически позволил ей на данный момент не выплачивать репарации или, по крайней мере, не осуществлять чистых трансфертных платежей. Япония тоже создавала мощную и динамичную экспортную промышленность. В конце 1920-х годов Советский Союз рассматривал форсированную беглую индустриализацию как способ выхода из стагнации. В нединамичной Великобритании Кейнс чувствовал, что он предлагает не просто решения для британского недомогания, а основы политики, которые имеют гораздо более широкое, возможно, глобальное применение. Как он выразился в письме Джорджу Бернарду Шоу в 1935 году, накануне публикации своего главного труда "Общая теория занятости, процента и денег", «я считаю,