Обнаженная Маха - Винсенто Бласко Ибаньес

Эта перемена не осталась незамеченной и для других. Студенты Академии изобразительных искусств показывали на него пальцем с райка Королевского театра, а вечером останавливались посреди улицы и смотрели, как он идет в блестящем шелковом цилиндре, венчающем укороченную гриву, и в расстегнутом пальто, между развевающимися полами которого виднелся элегантный жилет вечернего костюма. В восторженном воображении студентов великий маэстро всегда стоял с кистью в руке в своей мастерской, разражаясь громами перед мольбертом — дикий, разъяренный и неприступный, как Микеланджело. Поэтому, увидев художника совсем другим, юноши провожали его завистливыми глазами. «Ох и развлекается наш маэстро». Они искренне верили, что за него борются все светские красавицы, потому что, по их мнению, ни одна женщина не способна устоять перед мужчиной, который так хорошо рисует.

Враги Реновалеса, титулованные художники, нигде не могли за ним успеть — в разговорах между собой проклинали его на все лады: «Шут! Эгоист! Мало ему тех денег, которые зарабатывает, так он еще щеголяет среди аристократов! Хочет еще набрать заказов на портреты и загрести все деньги».

Котонер, иногда остающийся в его доме на вечер, чтобы составить общество дамам, смотрел, как Реновалес наряжается для выхода из дому, грустно улыбался и качал головой. «Ох, Мариано! Слишком рано ты женился! В юности, будучи охваченным жаждой славы, только и думал что об искусстве, а теперь, на пороге старости, хочешь наверстать упущенное». Многие люди откровенно посмеивались над маэстро, догадываясь о характере его взаимоотношений с графиней де Альберка, о безнадежной влюбленности, которая заставляла художника не отходить от Кончи и Монтеверди, прикидываясь бескорыстным посредником, терпеливым и добрым отцом. Сбросив с себя свою варварскую маску, знаменитый маэстро превратился в бедного неудачника, о котором все говорили с жалостью; его сравнивали с Гераклом в женской одежде{52}, что прядет нити у ног прекрасной соблазнительницы.

Невольно встречаясь с Монтеверди у графини, художник наконец подружился с ним. Уже не считал его глуповатым и неприятным молодым человеком. Видел в нем что-то от своей любимой и любил находиться в его обществе. Относился к Монтеверди с той спокойной любовью, без нотки ревности, с которой некоторые любовники относятся к мужу своей любовницы. Они сидели вместе в театре, прогуливались вдвоем, дружески беседуя, и доктор часто приходил к художнику в его мастерскую. Своей дружбой они сбивали людей с панталыку, и те уже не знали наверняка, кто же из этих двух мужчин является обладателем сеньоры де Альберка, а кто лишь претендует на эту роль, и в конце концов сошлись на том, что, наверное, вследствие молчаливого согласия, двое мужчин мирно сменяют друг друга, и вся троица живет счастливо и беззаботно.

Монтеверди был страстным поклонником маэстро, и тот как человек славный и много старше возрастом относился к доктору с родительской снисходительностью. Он журил его, когда графиня была им недовольна.

— Ох эти женщины! — говорил доктор, грустно махая рукой. — Вы не знаете, что это такое, маэстро. Они только препятствие на пути к славе. Вы достигли триумфа, потому что не дали им взять над собою верх, потому что никто никогда не видел, чтобы вы имели любовницу, ибо вы человек по-настоящему сильный и мужественный. Я восхищаюсь вами!

«Мужественный человек» смотрел в глаза Монтеверди, стараясь понять, не смеется ли тот над ним. Ему хотелось выпороть этого мальчишку, так пренебрежительно относящегося к тому, о чем он сам горячо и неистово бредит.

Конча поверяла маэстро свои сокровенные мысли. Признавалась в том, в чем никогда не решилась бы признаться доктору.

— Вам я рассказываю абсолютно все, Мариано. Не могу теперь жить, чтобы вас не видеть. Знаете, что я думаю? Доктор — это как мой муж, а вы — избранник моего сердца... Не делайте такой мины... Сидите спокойно, а то позвоню... Я говорю это искренне... Слишком люблю вас, чтобы мириться с теми грубыми намерениями, которые вы храните.

Иногда Реновалес заставал ее страшно возбужденной и нервной. Тогда голос ее звучал хрипло, а тонкие пальцы шевелились, словно она хотела в кого-то вонзить ногти. Это были ужасные дни, когда графиня переворачивала все в доме вверх дном. Мари бегала своей бесшумной походкой с комнаты в комнату, преследуемая непрерывным звоном колокольчиков; граф бежал на улицу, как испуганный школьник. Конча скучала, все ей остопротивело — в такие минуты она ненавидела свою жизнь. Когда появлялся художник, графиня почти бросалась ему в объятия.

— Заберите меня отсюда, Марианито. Я умираю от скуки. От этой жизни так и хочется покончить с собой. Мой муж... тут и сказать нечего. Мои подруги!.. Дуры, перемывающие мои косточки, стоит мне отвернуться. Мой доктор!.. Он просто ветреник — непостоянный и легкомысленный. А поклонники, собирающиеся в моем салоне!.. Какие-то идиоты и дураки! Пожалейте же меня, маэстро. Уведите отсюда куда-нибудь далеко. Вы должны знать мир, вы ведь художник...

Ох, если бы она не жила на виду, если бы маэстро не был известен всему Мадриду! Возбужденная до предела, графиня строила самые безумные планы. Они выйдут ночью под руку с Реновалесом, она — закутанная в шаль, он — в плаще и шляпе с опущенными полями. Мариано будет ее чуло[23]. Она будет грациозно вилять бедрами и стучать каблуками, как это делают женщины из простонародья, и они оба пойдут, как два ночных голубка, в какой-нибудь отвратительный притон; там напьются и поднимут драку, он будет храбро ее защищать, а ночь проведут в полицейском участке.

Художник возмущался. Что за нелепые прихоти? Но она гнула свое.

— Смейтесь, маэстро, смейтесь... Открывайте рот... чудище вы кудлатое! Что такого в моих словах? Хотя вы носите артистическую гриву и богемную одежду, однако вы обычный мещанин, плесневая душа... Вы просто неспособны учудить что-то действительно оригинальное для развлечения.

Вспоминая двоих влюбленных, которые встретились им около Монклоа в тот памятный вечер, Конча становилась меланхоличной и сентиментальной. Ей тоже хотелось бы «побыть гризеткой»; прогуливаться под руку с маэстро, словно она модисточка, а он какой-то мелкий служащий, и закончить прогулку в кабаке; потом он покачает ее на зеленых качелях, она будет вскрикивать от радости, летая то вверх, то вниз, и юбка будет развеваться вокруг ее ног... Это, маэстро, никакое вам не безумие. Обычное развлечение... но такое буколическое!..{53}

Как жаль, что их обоих так хорошо везде знают! Но они сделают по крайней мере следующее: как-то утром переоденутся и отправятся в пригород; пойдут на Растро, как парочка молодоженов, желающих обставить свой дом: такие себе «компаньон» и «компаньонка», как говорят в народе. В окрестностях Мадрида их никто не узнает. Согласны, маэстро?

Наконец художник со всем соглашался. Но когда приходил на следующий день, Конча казалась смущенной, кусала губы и громко хохотала, вспоминая глупости, которые вчера несла.

— Вот, наверное, вы смеялись надо мной!.. Бывают дни, когда я не в себе, становлюсь как сумасшедшая.

Реновалес охотно соглашался. Да, она-таки сумасшедшая. Но это безумие, проявляющееся то в безумных выходках, то в мимолетных приступах скуки, что наполняло его то отчаянием, то надеждой, было куда приятнее, чем то, которое поджидало его дома; тягучее, молчаливое, неумолимое, оно скрывалось в глубине болезненно блестящих, всегда плачущих глаз, смотрящих на него с отвращением. Они повсюду следили за ним; а когда из жалости или раскаяния он пробовал обнаружить хотя бы малейшую нежность, в тех глазах вспыхивала неприязнь, и они становились острыми, как ножи...

О, какая это была невыносимая и тяжелая комедия! Перед дочерью и друзьями им приходилось разговаривать между собой, и он, отводя взгляд в сторону, чтобы не встретиться с женой глазами, пытался быть внимательным, ласково упрекал ее, что она пренебрегает советами врачей. Сначала у нее находили только неврастению, потом обнаружили еще и диабет. Маэстро сетовал, что больная оказывает пассивное сопротивление любому лечению. Несколько дней выполняет предписания, а затем с неизменным равнодушием все бросает. Не такая уж она и больная, как все думают. От ее болезни лекарств нет.

Ночью в спальне между супругами наступала мертвая тишина, а между их телами словно вырастала свинцовая стена. Им уже не надо было притворяться, и они смотрели друг на друга с глухой враждебностью. Ночная жизнь стала для них мукой, но ни он, ни она не решались покинуть совместное ложе. Давняя привычка добровольно приковывала их к этому дому, к мебели, напоминающая обоим о счастливых временах молодости.

Реновалес засыпал глубоким сном здорового уставшего от работы человека. Его последние мысли были о графине. Он видел ее в тумане, клубящемся где-то на грани бессознательности; засыпая, думал, что скажет ей завтра; а во сне сбывалась его давняя мечта: Конча стояла перед ним на высоком пьедестале, надменная, обнаженная и прекрасная, затмевая сиянием своего живого тела знаменитые мраморные статуи. Внезапно проснувшись, он протягивал руки и прикасался к телу жены — тщедушному, твердому, то сжигаемому огнем лихорадки, то холодному, как лед. Он чувствовал, что Хосефина не спит. Бывало, всю ночь она не смежала век, но не шевелилась, словно вся ее жизненная сила концентрировалась во взгляде неотрывно сосредоточенном на чем-то в темноте. Лежала, как мертвая. Для художника она была как камень на шее, как тяжеленная свинцовая гиря; она появлялась страшным призраком и изгоняла видение второй женщины в те редкие минуты, когда та начинала уступать, склонялась к нему и была готова упасть в его объятия... И снова просыпалось в душе маэстро ужасное желание, страшным чудовищем возникала из глубин сознания зловещая мысль, напоминая, что не умерла, а только спряталась в каком-то уголке мозга, чтобы появиться еще более жестокой, еще более неумолимой.