По следу Саламандры - Глеб Сердитый

Но для этого ему нужно увидеть, как она выглядит, а этого он никак не мог.

В этот момент над Хайдом замаячило черное лицо в ореоле светящихся волос.

Хайд пришел в себя и осознал, что сидит на корточках в закутке, недоступном потоку дождя, у стены в темном переулке.

Одинокий фонарь на углу подсвечивал голову отвратительной оборванной старухи, склонившейся над ним, заставляя светиться ее седые космы.

— Кто тут у нас? — прошамкала старуха, вращая одним глазом.

Второй глаз оставался неподвижным, и бельмо смотрело куда–то в сторону и вверх.

— У нас тут эльфеночек! — обрадовалась старуха.

Хайд был все еще голым и обнимал узел с одеждой двумя руками.

Как она его назвала? Эльфом? Ну да… Северные края все еще близко.

— Эльфенок! — повторила старуха и, захихикав, потрогала его за колено.

Это прикосновение окончательно вернуло Хайда к реальности.

Он брезгливо отдернул колено.

И все же когда он осознал, что это просто безумная старуха — ему полегчало.

Было бы ужасно, если бы этакая физиономия с парой торчащих меж увядшими губами зубов оказалась ликом богини Мун.

— Где я? — глупейшим образом поинтересовался Хайд.

— В мире людей, бестия воздуха, — захихикала безумная старуха.

Ответа гаже этого Хайд не получал еще ни на один из вопросов своей жизни.

— А ты кто? — Хайд, сам удивляясь, видимо, решил поставить личный рекорд по количеству нелепых вопросов и по степени их нелепости.

Впрочем, от ответа старухи зависело многое. Возможно, Хайд накликал ее своим неудачным внутренним путешествием к Лунной Богине.

Во всяком случае, старуха пыталась разговаривать с ним, сообразуясь с Традицией. Так, как предписано общаться с волшебными существами.

Может быть, по правде говоря, его медитация была тут и ни при чем вовсе. Старуха выглядела очень древней. И когда разум мутится, Традиция — впитанное с материнским молоком и развитое друидом знание — единственное, что остается в человеческом разуме, что удерживает контакт с миром и другими людьми.

— Кто ты? — повторил Хайд, вероятно, озадачивший старуху вопрос.

— А не меня ты искал и призывал? — захихикала старуха.

— Не думаю…

— Маленький, молоденький эльфенок! — похоже, безумная забавлялась от всей своей помраченной души.

— Что мне в тебе? — изумился Хайд.

Он действительно, чего уже давно не было в его жизни, ощущал себя маленьким эльфенком.

Он так давно сознательно и бессознательно гнал от себя свою природу фейери, что привык ощущать себя вполне зрелым, вполне взрослым человеком.

Именно человеком он мыслил себя, но не фейери. Уродливым человеком, исполненным тайны происхождения, человеком зрелых лет и богатого опыта, но не молодым и полноценным фейери, которым был в действительности.

— Ты хотел познать сокрытое и кликал беду, домогаясь той, что не дает ответов, но указывает путь, — не то подкашливая астматически, не то хихикая через каждое слово, сказала старая карга. — А когда так поступаешь, всегда призовешь с той стороны такого же, кто гневит Исса, вопрошая о невозможном.

— Это ты, что ли? — обалдел Хайд, уже решивший было, что его не сможет удивить ничто на этом свете.

— Я, эльфеночек, — старуха зашлась смехом, и брызги не то дождя, не то жидкой мокроты полетели в лицо Хайда.

— Ах ты… — Хайд без труда припомнил и выдал весь неприглядный набор выражений из своей не безоблачной юности, столь присущих грязному переулку припортового квартала и служащих для несправедливого оскорбления человеческой природы, женского естества и поругания мироустройства.

— Вот ведь бестия из поднебесья, — обрадовалась старуха, — как завертывает. Как выводит гладко. И в молодости бы удивилась, а теперь уж до смерти буду вспоминать и радоваться.

Мерзопакостная карга сделалась на мгновение чуть более симпатичной. Хайду польстила высокая оценка его сквернословия, к которому он не прибегал давно.

— Тебе сколько зодиаков минуло? — поинтересовался он, между прочим вспомнив, что, будучи фейери, может позволить себе покровительственный тон в разговори даже с очень пожилым человеком.

— Когда мне исполнилось двадцать, я научилась скрывать свой возраст, — сказала старуха, не переставая веселиться, — и поклялась делать это до конца дней.

— Женщина! — сказал Хайд с укоризной. — Неужто ты ни разу не проговорилась хоть случайно, хоть обиняком?

— Многие думают, что женщины не могут хранить секреты. Но это не так. Если я могла не открыть никому, сколько мне зодиаков, в течение ста шестидесяти лет, то значит, еще года три я смогу сохранять эту тайну.

Да, она была довольно стара, но не настолько, насколько выглядела. Даже если она обсчиталась на десяток лет — ей сто восемьдесят…

— И что за гнусность на старости лет ты хотела испросить, призывая фейери? — совершенно искренне заинтересовался Хайд.

Он распрямился и задумался: одеться или прежде найти место посуше?

Впрочем, едва ли такое место он смог бы найти. Навесы и ангары порта он перелетел, а здесь не было помещения, куда можно было бы войти голышом, дабы обсохнуть и одеться даже человеку, не то что крылатому.

Хайд поймал себя на своеобразном раздвоении.

Удивительно и ново, но он думал о старухе одновременно с точки зрения человека, барда и сочинителя, и фейери.

Да, она была очень стара и погрузилась теперь в вымышленный мир, в котором иносказания Традиции, как и в детстве, воспринимаются буквально, обретая чудесные черты волшебной сказки.

И еще — она была очень эгоистичной женщиной.

Наверное, в период зрелости она являла собою тот исключительный, но распространенный образчик вездесущей тетушки, которой до всего есть дело, которая успешно придает каверзному любопытству к приватной жизни людей видимость участия и сочувствия. Но в действительности именно благодаря износостойкости пищеварительного тракта и полной душевной черствости оказываются законсервированными от старения на много лет.

Однако в старости люди часто приходят к переоценке пройденного пути. И осознание того, что жизнь прошла впустую оказалась «пирогом ни с чем», может стать шоком, который пошатнет и самый стойкий разум.

Продолжительность жизни людей Мира — около ста сорока лет. Причем старостью считается возраст после ста двадцати. Однако немало встречается энергичных и бодрых стариков, разменявших и полторы сотни лет.

Фейери живут куда дольше. Сколько именно, никто толком не знает. В пять раз дольше, чем люди? Возможно.

Чего же она может попросить у фейери? Второго шанса, дабы совершить все те же немногочисленные глупости, что совершила за долгую жизнь?

Если жизнь прошла впустую — никакой компенсации не предусмотрено.

— У меня есть кое–что для тебя, — проскрипела старуха, как ей, очевидно, казалось, милым воркующим голоском.

— Что ты можешь мне предложить? — Хайд окончательно вошел в роль мифологического существа, наделенного теми качествами, которыми ему полагалось обладать в волшебной сказке.

— Вот…

Старуха протянула ему комок серой бумаги, служившей некогда упаковкой для какого–то объемистого свертка.

— Что это?

— Разверни…

Хайд осторожно расправил нещадно измятый кусок бумаги. В середине он был заштрихован углем. Но на штриховке проступали светлые контуры. Хайд не сразу понял, что это такое.

А когда понял — обомлел. Кусок бумаги был копией письма на камне. Это был огам — тайное письмо друидов.

Друиды никогда не пользовались письменностью для передачи последующим поколениям своих знаний. Но это вовсе не значит, что письменность как таковая была им не известна. Они просто не употребляли ее для архивирования и запоминания фактов. Священные тексты согласно Традиции должны передаваться изустно.

Древнее письмо друидов, наложившее отпечаток и на современную письменность, было иным. Сама природа огамической письменности препятствовала записи сколько–нибудь пространного текста и любому быстрому чтению.

Насколько трудно читать такие тексты бегло, будет понятно, если только взглянуть на структуру огамического письма.

Огамический алфавит состоит из набора прямых и наклонных черточек и точек, расположенных поперек воображаемой или реальной прямой линии и по обеим ее сторонам. У северных друидов она носит название flesc — «ветвь», у южных river — «река».

В позднем огаме основная линия обычно проводилась горизонтально, направление чтения — слева направо. В истинно же огамических надписях на камне основной линией служило острое ребро камня, специально обтесанного для этой цели в прямоугольную форму.

Черточки высекались, вырезались или вырубались на соответствующих плоских гранях по обеим сторонам ребра. Направления чтения — снизу вверх и, если этого требовала длина надписи, через вершину сверху вниз.