Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

То обстоятельство, что Свирский сидел в тюрьме, сразу сделало его в моих глазах великим революционером. Меня потянуло к этому человеку, как некогда к Ивану Свиридовичу.

Кстати, Залонский действительно угостил его чаем. А вечером с офицерами пил коньяк, который привез из Могилева, целый ящик: обмывал свое назначение.

Дня через два Залонского выбрали в полковой комитет. Даже в такой ситуации, когда большинство комитета было под влиянием эсеров и меньшевиков, это редкий случай, чтоб офицера высокого ранга и звания выбрали в солдатский комитет.

Для меня началась веселая жизнь. В полку и в городе каждый день митинговали. Залонский дал мне полную волю, и я поначалу, пока не надоело, не пропускал ни одного митинга, выслушивал всех ораторов. Но — понял я это гораздо позднее — полковой комитет был в руках энергичных эсеров, а в городском Совете тоже, видно, в то время было немного большевиков и среди них ни одного такого пламенного говоруна, как Свирский. Он умел заворожить своими революционными речами. Скажу откровенно: из меня он тоже скоро сделал эсера. Не смейтесь, пожалуйста. Вы не знали тех времен. Люди с опытом и образованием много большим, чем мои два класса, не сразу разбирались что к чему. А как мог я в свои неполные шестнадцать лет разобраться? С одной стороны — горячие, красивые речи Свирского, который, казалось, читал мои мысли, угадывал сомнения и разгонял их, как ветер тучи, отвечал на все вопросы. С другой — чуть скептически относящийся ко всем речам, но спокойный, рассудительный, настойчивый и деловой Залонский, который как бы на деле осуществлял свободу — во всяком случае, я чувствовал себя действительно свободным человеком.

Разумеется, я слышал ораторов-большевиков, которые требовали мира, земли, разоблачали буржуазное правительство Львова — Милюкова, эсеровско-меньшевистских соглашателей. Но это в большинстве были агитаторы, приезжавшие из Твери, Москвы и Петрограда. В полку люди такого толка не задерживались — быстро попадали в маршевые роты и отсылались на фронт. Ни с кем из таких людей мне не удавалось подружиться. А Свирского я слушал каждый день — на митингах и когда он приходил к командиру. Правда, так просто, как некогда Иван Свиридович, он со мной не разговаривал, но это — считал я — потому, что он был очень занят — ездил, выступал, писал. Кстати, газеты я начал тогда читать довольно аккуратно. Залонский поощрял это. Но большевистских газет он не покупал. И вообще, видно, кто-то старался, чтоб в полк они попадали не часто и в небольшом количестве. Несколько раз видел я у солдат «Правду», «Рабочий путь». Но с теми, кто раздобывал эти газеты, я не был близко связан, поэтому читал их случайно, урывками. Надо учесть и то, что большевики, попадавшие в полк, видно, не очень доверяли георгиевскому кавалеру, который чистил командиру сапоги и вертелся вокруг эсера — председателя полкового комитета. Невелико сокровище, — пацан! — чтоб кто-нибудь из большевиков серьезно подумал о том, чтобы вырвать подростка-денщика из-под эсеровского влияния и перетащить на свою сторону. Хотя, что касается войны, то вскоре мною снова овладели сомнения: те ли, что нужно, новые патриотические лозунги провозглашали офицеры и многие агитаторы? Особенно после майского выступления в полку московских рабочих, которые разоблачали милюковскую ноту союзникам. «„Долой войну! Да здравствует мир между народами!“ — таков лозунг нашей партии, таков лозунг товарища Ленина!» — закончил один из ораторов. Я подумал тогда: против войны был Иван Свиридович, Лизунов, Кузнецов. На смерть пошли за это. Против войны выступал при царизме и выступает теперь, при Временном правительстве, Ленин, о котором Иван Свиридович говорил с глубоким уважением, как о своем лучшем учителе. Воевать не хотят солдаты, крестьяне, рабочие. Значит, выходит, что война по-прежнему нужна буржуям, помещикам, генералам.

Высказал свои сомнения Свирскому: зачем теперь, когда все люди равны, гонят солдат на смерть? Он стал толковать, что эсеры тоже против войны, но нельзя, мол, просить мира в невыгодный для нас момент. Кайзер почувствует свою силу и начнет диктовать условия, которые, разумеется, будут во вред революции, так как любой самодержец — враг революции и народа. Надо выбрать подходящее время, тогда можно заключить действительно прочный мир. Это, скажу вам, убеждало такого «честного патриота», как я.

Не помню уже, в какой газете, но мне посчастливилось прочитать довольно подробный рассказ о возвращении Ленина из-за границы, о встрече его на Финляндском вокзале. Очень мне понравилось, как встречали Ленина. В пасхальный вечер тысячи людей пришли на вокзал, военный оркестр играл «Марсельезу», стоял почетный караул из матросов и солдат. Ни о ком не писали на плакатах: «Да здравствует вождь революции!» О Ленине рабочие написали. Читал я это и очень жалел, что Иван Свиридович не дожил до этого времени: вот кто порадовался бы!

Потом я стал искать в газетах все, что писали о Ленине. Хотелось, чтоб он стал и моим учителем, научил все так понимать, как понимал Иван Свиридович. Но я говорил уже какие газеты приходили в полк. Скоро хлынул ливень клеветы на Ленина, на большевиков. Если принять во внимание мою наивную крестьянскую и детскую еще веру в печатное слово и хитрость буржуазных писак, — печатались якобы подлинные документы о переговорах Ленина с немецким правительством, показания очевидцев о пломбированном вагоне, о миллионах рублей, полученных большевиками от Вильгельма, — вы можете представить, как забивало это юношеские мозги, какая политическая каша была у меня в голове. Возможно, душевный разлад был бы еще сильнее и болезненнее, если б не одно обстоятельство, переключившее мое внимание с митингов и газет на другое. Приехала к мужу пани Антонина. Но приехала не одна — с горничной, девчонкой моих лет, черноглазой Катрусей. Когда я ездил на Украину, девушки этой в имении не было, ее, солдатскую сироту, пани взяла из деревни. Молчаливая, тихая, с грустными глазами, но на диво проворная в работе, Катруся очаровала меня в тот же день. И затмила, как говорят, свет божий. Но о нашей любви интереснее рассказывает Катерина Васильевна. Прошу, заходите. Хозяйка будет рада, ей скучно осенью — каникулы кончились, внуки разъехались. Я иногда говорю ей: «Может, я великим политиком стал бы, кабы не очи твои».

Правду говорю, не преувеличиваю: такое бурное лето, столько событий, а я из всего, что произошло в те месяцы, запомнил, как впервые решился обнять девушку и как поклялся ей любить всю жизнь. Потом уже, когда я учился, постепенно и не всегда ясно, как на пленке у плохого фотолюбителя, стали