Свобода - Джонатан Франзен

Автор задается вопросом, как повернулись бы события, если бы она не прочла тогда страниц, на которых Наташа Ростова, очевидно предназначенная доброму любящему Пьеру, вдруг влюбляется в его крутого приятеля — князя Андрея. Патти этого не ожидала. Потеря Пьера становилась очевидной, как катастрофа в замедленной съемке. Возможно, события все равно пошли бы тем же путем, но эти страницы произвели на нее чуть ли не психоделический эффект. Она читала до глубокой ночи, пожирая глазами даже главы о войне, и, выключив свет, с облегчением обнаружила, что сумерки наконец-то ушли.

Через какое-то время, когда еще не рассвело, она, не просыпаясь, встала, направилась в комнату Ричарда и свернулась рядом с ним в постели. Было холодно, и она теснее прижалась к нему.

— Патти, — сказал он. Но она потрясла во сне головой, отказываясь просыпаться. Во сне она была весьма настойчива. Она обвилась вокруг него, прижимаясь к нему лицом и чувствуя, что может накрыть его целиком.

— Патти.

— М-м.

— Если ты спишь, просыпайся.

— Нет, я сплю… Не буди меня.

Его член стремился вырваться из трусов. Она потерлась о него животом.

— Извини, — сказал он, изгибаясь, чтобы не касаться ее. — Проснись.

— Не буди меня. Просто трахни.

— Господи.

Он попытался отодвинуться, но она поползла за ним. Он схватил ее за запястья.

— Я, знаешь ли, вижу, в сознании человек или нет.

— М-м, — сказала она, расстегивая пижаму. — Мы оба спим. Нам снятся прекрасные сны.

— Да, но по утрам люди просыпаются и вспоминают, что им снилось.

— Да, но это всего лишь сны… Мне снится сон. Я засыпаю. И ты засыпай. Мы оба уснем… а потом я уйду.

Способность произносить подобные речи, а наутро отчетливо их помнить, разумеется, ставит под сомнение крепость сна Патти. Но автор настаивает, что она предала Уолтера, позволив его лучшему другу вломиться в нее, в бессознательном состоянии. Может, дело было в том, что она чересчур усердно жмурила глаза, изображая пресловутого страуса, а может, в том, что в ее памяти не сохранилось воспоминаний о каком-нибудь особенном удовольствии, только абстрактное осознание того, что дело сделано, — как бы там ни было, если автор в порядке мысленного эксперимента представляет, что в середине процесса вдруг зазвонил телефон, состояние, в котором она представляет себя после этого звонка, есть пробуждение. А значит, раз телефон не звонил, она спала.

Очнулась она, лишь когда все было позади, после чего в некоторой тревоге торопливо переместилась в собственную кровать. Следующее, что она помнит, — свет в окне. Слышно было, как Ричард встает и писает в туалете. Она напряглась, анализируя издаваемые им звуки, — пакует ли он вещи или вновь берется за работу. Похоже было, что он вернулся к работе! Набравшись храбрости, она вышла из своего укрытия и обнаружила его стоящим на коленях за домом, разбирающим кучу досок. Солнце неярко светило из-за мглистой пленки облаков. Перемена погоды принесла с собой рябь на поверхность озера. Не приукрашенные солнечными лучами, деревья выглядели поредевшими и какими-то пустыми.

— Доброе утро! — сказала Патти.

— Доброе, — ответил Ричард, не подымая глаз.

— Ты уже завтракал? Позавтракаем? Тебе сделать яичницу?

— Я выпил кофе, спасибо.

— Я поджарю тебе яичницу.

Он встал, уперся руками в бедра и принялся осматривать доски, по-прежнему не поднимая взгляда.

— Я привожу все в порядок, чтобы Уолтеру было легче в этом ориентироваться.

— Ясно.

— Мне понадобится пара часов, чтобы сложить вещи. Так что не обращай на меня внимания.

— Хорошо. Помощь нужна?

Он потряс головой.

— А как насчет завтрака?

На это не последовало никакой реакции.

Перед ее мысленным взором всплыл очень отчетливый, как в пауэр-пойнтовской презентации, список имен, расположенных в порядке уменьшения хорошести их носителей. Возглавлял этот список Уолтер, почти сразу за ним следовала Джессика, ниже, с большим отрывом, шли Джоуи и Ричард. В самом подвале в полном одиночестве разместилось ее собственное имя, уродливое и одинокое.

Она забрала кофе в свою комнату и слушала оттуда стук заколачиваемых гвоздей и позвякивание инструментов в ящиках. Чуть позже она рискнула спросить, не хочет ли Ричард задержаться и пообедать. Он нехотя согласился. Она была слишком напугана, чтобы ей захотелось плакать, поэтому просто поставила вариться яйца для яичного салата. Ее план, или надежда, или мечта — насколько она могла позволить себе что-то планировать или на что-то надеяться — заключались в том, что Ричард забудет о намерении уехать и этой ночью у нее вновь случится приступ лунатизма, а на следующий день между ними вновь образуется приятная недоговоренность, а следующей ночью она снова побудет лунатиком, а потом Ричард погрузит свои вещи на грузовик и уедет в Нью-Йорк, а она когда-нибудь будет вспоминать необычайно живые сны на Безымянном озере и гадать, были ли то сны или явь. Этот план (или надежда, или мечта) терпел сокрушительный крах. Новый план предполагал полное забвение событий прошлой ночи — как будто ничего и не было.

Чего новый план точно не подразумевал, так это недоеденного обеда, отброшенных в сторону джинсов и больно оттянутых трусов от купальника. При свете дня в здравом уме и твердой памяти Ричард вколачивал ее, к полному ее восторгу, в оклеенную невинными обоями стену бывшей гостиной Дороти. На стене не осталось никаких следов, и все же с тех пор это место отчетливо выделялось на стене. Оно было своеобразной точкой отсчета в бесконечно меняющейся вселенной с ее переменчивым прошлым. Это пятно молчаливо соседствовало с Патти и Уолтером на протяжении выходных, которые они впоследствии проводили здесь наедине. Это был первый настоящий секс в ее жизни. Настоящее откровение. Тут-то она и погибла, хотя на осознание этого ушло еще некоторое время.

— Итак, — сказала она, сидя на полу и упираясь затылком в то место, где только что были ее ягодицы. — Это было интересно.

Ричард вновь натянул штаны и бесцельно мерял комнату шагами.

— Если ты не против, я бы покурил в доме.

— Думаю, в данных обстоятельствах ты можешь себе это позволить.

Погода окончательно испортилось, и из всех щелей дул холодный ветер. Птицы умолкли, и озеро казалось заброшенным. Природа ждала потепления.

— Зачем тебе купальник? — спросил Ричард, прикуривая.

Патти рассмеялась:

— Я собиралась поплавать после твоего отъезда.

— Там же мороз.

— Ну немножко.

— Небольшое умерщвление плоти.

— Именно.

Холодный ветер и дым сигарет Ричарда смешивались подобно счастью и сожалению. Патти вновь начала беспричинно хихикать. Затем она придумала, чем его развеселить.

— Шахматы тебе не даются, но в остальном тебе нет равных!

— Заткнись, — сказал Ричард.

Ей не удалось распознать его интонацию, и, боясь, что он сердится, она изо всех сил старалась не смеяться. Усевшись на журнальный столик, Ричард яростно курил.

— Этого больше не будет, — сказал он.

У нее вновь вырвался смешок.

— Может, еще пару раз, а потом уж точно больше не будет.

— И к чему это приведет?

— К удовлетворению желания, и все.

— По моему опыту, все не так просто.

— Видимо, мне следует положиться на твой опыт. Своего-то у меня нет.

— Либо мы это немедленно прекращаем, либо ты уходишь от Уолтера. Поскольку второе невозможно, мы все это прекращаем.

— Или же мы можем продолжать в том же духе, а я ему ничего не скажу.

— Я так не хочу. А ты?

— Больше всего на свете он любит тебя и меня.

— И Джессику.

— Меня утешает, что она всю жизнь будет ненавидеть меня и поддерживать его, — сказала Патти. — Всегда будет на его стороне.

— Ему не это нужно. И я не собираюсь так поступать.

При мысли о Джессике Патти вновь рассмеялась. Она была очень хорошей, болезненно серьезной и чрезмерно здравомыслящей девочкой, которую возмущали беспомощность матери и жестокость брата, но это возмущение вызывало только смех. Патти очень нравилась Джессика, и она отчаянно боялась утратить ее доброе мнение о себе. Но добродетельное негодование дочери страшно ее веселило. Это отчасти помогало им находить общий язык, к тому же Джессика была слишком поглощена своей серьезностью, чтобы обижаться.

— Слушай, а ты не гей? — спросила она Ричарда.

— Уместный вопрос.

— Не знаю. Иногда бабники словно пытаются что-то доказать себе. Что-то опровергнуть. И мне кажется, что счастье Уолтера тебе важнее моего.

— Уж поверь мне. Целоваться с ним мне не хочется.

— Да нет, я понимаю. Но все-таки. Ты ведь наверняка вскоре устал бы от меня. Мне будет сорок пять, ты посмотришь на меня голую и спросишь себя: а нужно ли мне это? Вряд ли! А от Уолтера ты никогда не устанешь, потому что тебе даже целоваться с ним не хочется. Вы просто можете всегда быть вместе.