Николай Некрасов и Авдотья Панаева. Смуглая муза поэта - Елена Ивановна Майорова

И.И. Панаев в 1850-е гг.

Значимость работы Панаева видится даже в том, что, желая унизить «Современник», Ап. Григорьев объявил фельетоны Нового поэта сутью этого журнала: «Не шутя, это главный отдел «Современника». В нем выражается дух, направление и взгляд на литературу… и науки, и критика, и даже отчасти русская словесность существуют в нем только для проформы. Журнал «Современник» собственно заключается в Новом поэте».

Пародия Панаева на романтическую серенаду «Я здесь, Инезилья!» – «Уж ночь, Акулина!» – стала популярной шуточной песней. Известная пародия «Густолиственных кленов аллея», положенная на музыку И.И. Дмитриевым, была принята за подлинный романс.

Кроме литературных претензий, в укор Ивану Ивановичу ставилось и то, что он быстро охладел к очаровательной Авдотье и продолжал вести рассеянную жизнь и волочиться за женщинами нестрогого поведения. Но ведь именно он вызволил ее из «душного подвала» жизни с родителями, создал приятную и комфортную жизнь, ввел в более высокий интеллектуальный круг, нежели тот, в котором она всю свою коротенькую жизнь вращалась. Вероятно, красота, свежесть и наивность жены стали восприниматься таким искушенным ловеласом как данность и уже не давали ощущения счастья. Но, как трезвомыслящий человек, он сознавал, что вечного счастья в браке как чего-то вполне устойчивого нет и быть не может. А всякие умиротворенные пары – это лишь люди, удачно сочетавшиеся свойствами самих натур, и не более того. Возможно, пускаясь в эскапады, он и рассчитывал на понимание женой этой старой истины.

Можно предположить, что Чернышевский, узнав Панаева поближе и почти избавясь от предубеждения против него, вел с ним откровенные беседы. Рассуждения Кирсанова в «Что делать?» вполне могли быть высказаны Панаевым в рассказах о крушении его брака: «Всякий человек эгоист, я тоже, теперь спрашивается: что для меня выгоднее, удалиться или оставаться? …Если я раз поступлю против всей своей человеческой натуры, я навсегда утрачу возможность спокойствия, возможность довольства собою, отравлю всю свою жизнь…» Но разве возможно искать выгоду в сердечном деле? Разве сердцу прикажешь? С другой стороны, разве сердце в самом себе всегда твердо? И потом: где гарантия, что любящий сегодня будет любить столь же и завтра, в крайности – послезавтра? Но в целом, как показывают письма Чернышевского, он ценил Панаева невысоко.

Панаев был искренен – он не таился со своими страстишками по темным углам, а вполне открыто проповедовал жизненное кредо – гедонизм, эстетизм, удовольствия. Он не мог переносить в доме неопрятно одетой прислуги. Даже в одежде он стремился к идеалу: моде, красоте и удобству. Его платье всегда отличалось щегольством и изяществом. Недаром злоязычный критик Щербина в эпиграмме назвал его «кучей смрадного навоза под голландским полотном». Эпиграмма появилась в связи с тем, что ему передали, будто Панаев посмеялся над его манишками и пестрыми жилетами. Но когда Щербина бедствовал, он обратился с просьбой отрекомендовать его на вакантное место к Панаеву. Тот сейчас же исполнил просьбу, дал самую лучшую рекомендацию и даже прибавил, что Щербина его очень хороший приятель.

Большое заблуждение считать Ивана Панаева эпизодическим персонажем литературных баталий тех лет и незначительной фигурой литературно-светской жизни. Плодовитый беллетрист, неоднократно переиздававшийся, автор воспоминаний, которые признаются достаточно достоверным и богатым источником сведений, он сыграл заметную роль в отечественной словесности, особенно в журналистике, став одним из самых успешных русских очеркистов.

В повестях Панаева второй половины 1830-х годов воспроизводится сюжетная схема, типичная для светской повести и романических повестей о художнике (конфликт талантливого, но бедного и несветского человека с обществом). Однако уже в этих ранних произведениях проявляются некоторые отличительные особенности повествовательной манеры Панаева, позволившие современникам называть его талант «дагеротипическим». Если каноны романтического изображения человека предполагали, что главное – лицо, глаза, то Панаев необычно большое внимание уделяет внешнему, социально значимому – например, одежде, которая описывается вплоть до мелочей, что позволяет, между прочим, наглядно показывать социальные различия между героями. Не соответствует романтическим представлениям в ранней прозе Панаева и то, что жизнь героев часто описывается начиная с самого детства, говорится об их воспитании и образовании: тем самым признается существенное влияние среды на личность.

Белинский, вовсе не склонный отписывать комплименты, одобрительно отозвался в печати о трех произведениях Панаева: повестях «Она будет счастлива» и «Кошелек» и рассказе «Сумерки у камина».

Одним из первых в отечественной литературе Иван Иванович Панаев поставил проблему женской эмансипации: роман «Львы в провинции» (1852); цикл очерков-повестей «Опыт о хлыщах» (1854–1857), в том числе «Хлыщ высшей школы» (1856) и др. Он становился афористичным. Это с его легкой руки, пошло в народ словцо-определение «хлыщ», ставшее приговором целому новому классу. Он ввел в обиход такие перлы, как «моншеры», «литературная тля», «литературный заяц», «приживалка».

После того как Авдотья сошлась с Некрасовым, отношения незаконной четы с Панаевым долго и мучительно выстраивались и наконец переросли во вполне дружеские. Женщине было очень непросто в такой обстановке и особенно с таким избранником, человеком с тяжелым, изломанным характером. Их союз никто не назвал бы безоблачным. Некрасов часто бывал недоволен любовницей, ревновал к законному мужу, наконец, в какие-то минуты она его просто раздражала. Помощник Дружинина, поэт, переводчик и историк П.И. Вейнберг отмечал: «Я бы, пожалуй, и не назвал его (Некрасова) суровым, в сущности он таким и не был, а только к людям, которым он не симпатизировал, он относился очень тяжело. У него был какой-то особенный взгляд, который я еще при его жизни сравнивал со взглядом гремучей змеи. Он умел этим взглядом «убивать» не симпатичных ему лиц, не говоря при этом им ни неприятностей, ни дерзостей…» А уж с Авдотьей он на дерзости да оскорбления не скупился.

Не раз она плакала на груди законного мужа, который поневоле являлся свидетелем страданий женщины, которую он много лет назад выбрал в спутницы жизни, супругом которой он официально считался, которая носила его фамилию.

В 1860 году 39-летний Некрасов горячо влюбился в Марию Павловну Невротину (? —1915) – курсистку-бестужевку, впоследствии известную общественную деятельницу. Современники предполагали, что Крамской именно с нее писал свою «Неизвестную». В мемуарной литературе имеются косвенные указания на то, что поэт сделал предложение и получил согласие. Он принял эту любовь по-некрасовски, с мучительным недоверием к своим нравственным и физическим силам. Начались душевные терзания: «Что дам я доверчивой девочке, которая полюбила меня первой любовью?» Панаевой оставалось одно – мучиться, ревновать… И только одним можно было утешаться: Мария в чем-то была внешне похожа на нее, один тип.

Некрасов не решился на такой серьезный шаг, как женитьба. А Мария впоследствии стала женой художника-передвижника Н.А. Ярошенко (1846–1898).

Портрет М.П. Ярошенко, жены художника. Художник Н.А. Ярошенко

Иван Иванович всем сердцем сочувствовал жене и, понимая