Похищенная - Чеви Стивенс

Ожидая, что он вот-вот может наброситься на меня, я медленно открыла дверь в ванную, и волна пара вырвалась в пустую комнату. Потом медленно подняла платье с пола и надела его через голову. Медленно подошла к двери на улицу. Медленно приложила ухо к холодному металлу. Тишина.

Я попробовала ручку, молясь, чтобы она не захлопнулась, когда я закрывала дверь. Ручка повернулась. Я приоткрыла дверь на несколько сантиметров и выглянула. Его тело оставалось все в той же позе посреди поляны, но солнце уже сдвинулось, и теперь рукоятка топора отбрасывала тень, как солнечные часы.

На согнутых напряженных ногах, готовая в любой момент броситься наутек, я начала подкрадываться к нему. Через каждые пару шагов я останавливалась, прислушиваясь к любому звуку, приглядываясь к малейшему движению.

Когда я наконец добралась до него, тело с подмятыми под него руками показалось мне каким-то неуклюжим, а неловкая поза делала его меньше.

Затаив дыхание, я протянула руку к его шее с противоположной от кровавого ручья стороны и пощупала пульс. Он был мертв.

Я медленно попятилась, села на крыльце в кресло-качалку и попыталась сообразить, каким должен быть мой следующий шаг. В ритме каждого движения кресла в голове моей крутились одни и те же слова: Он мертв. Он мертв. Он мертв. Он мертв. Он мертв.

Жаркий летний день клонился к вечеру, и наша поляна выглядела идиллически. Мягко журчала речка, успокоившаяся после бурных весенних дождей, время от времени слышалось пение птиц — дрозда, ласточки или голубой сойки. Единственным признаком совершившегося здесь насилия было жужжание быстро растущей стаи мух, покрывавших рану и лужу крови. В памяти всплыли его слова: «У природы есть свой план».

Я была свободна, но не чувствовала этой свободы. До тех пор пока мои глаза видели его, он продолжал для меня существовать. Я должна была что-то сделать с его телом. Но что?

Велико было искушение сжечь этого негодяя, но дело было летом, на поляне было очень сухо, и я не хотела, чтобы из-за меня начался лесной пожар. Сделать яму в сухой и плотной земле, чтобы закопать его, было практически невозможно. Но и оставить его просто так я тоже не могла. Даже после того как я убедилась, что он умер, умер окончательно и бесповоротно, сознание мое отказывалось воспринимать тот факт, что он уже не может причинить мне вред.

Сарай. Я могу запереть его в сарае.

Вернувшись к телу, я обшарила его карманы в поиске ключей. Сжав зубы, я схватила его за лодыжки, но тут же бросила, почувствовав тепло его кожи. Я не знаю, сколько времени уходит на то, чтобы тело остыло, — к тому же он лежал на солнце, — но это напугало меня настолько, что я во второй раз проверила его пульс.

Снова взяв его за лодыжки и стараясь не обращать внимания на их тепло, я попыталась оттащить его назад, но смогла сдвинуть только так, что тело соскользнуло с круглого чурбака, а когда оно ударилось о землю, ручка топора, торчавшего у него из головы, закачалась. Я проглотила подкатившую к горлу горечь, повернулась к нему спиной и попыталась потащить его так. Я сдвинула его всего на полметра, когда вынуждена была остановиться и передохнуть, — платье мое было уже влажным, а пот заливал глаза. Хотя сарай был не так и далеко, с таким же успехом он мог находиться на другом конце поляны. Оглянувшись в поисках выхода, я заметила тачку.

Я подкатила ее к телу и взяла себя в руки, набираясь решимости прикоснуться к его коже. Стараясь не смотреть на топор, я схватила его за плечи и сумела вытащить его руки из-под тела. По-прежнему отводя глаза, я подхватила его под мышки и, упершись в землю, едва не упала, пытаясь поднять его, но мне удалось сдвинуть его всего на несколько сантиметров. Расставив ноги, я встала над ним и попробовала приподнять его, держа под грудью, но смогла поднять только на полметра, после чего руки мои начали бешено трястись от напряжения. Он мог бы попасть в тачку, только если бы вдруг ожил и сам забрался туда.

Стоп. Если бы у меня было что-то, на что я могла бы перекатить тело, что-то, что могло бы скользить по земле, тогда я могла бы потащить его. Коврик перед кроватью был недостаточно гладким для этого. Я не заметила возле кучи дров брезента, но он точно должен где-то быть, возможно, в сарае.

Перепробовав пять ключей из огромной чудовищной связки, я сумела открыть висячий замок. На это ушло некоторое время, потому что руки у меня тряслись, как у взломщика на первом деле.

Я почти ожидала увидеть здесь тушу оленя, подвешенную к потолку, но его нигде не было видно, зато на полке над морозильной камерой я нашла оранжевый брезент. Расстелив его рядом с телом, я задумалась над тем, как я собиралась перекатывать его с топором в голове.

Черт! Похоже, придется его как-то вынуть.

Схватившись за рукоятку обеими руками, я закрыла глаза и дернула, но топор даже не шелохнулся. Я попробовала потянуть сильнее, и меня чуть не вырвало от ощущения того, как кости и плоть сопротивляются, не отпуская свою добычу. Это нужно было сделать резко. Упершись ногой в основание его шеи, я зажмурилась, набрала побольше воздуха и выдернула топор. И тут же уронила его и согнулась в приступе рвоты.

Когда желудок успокоился, я присела рядом с телом, с противоположной от кровавой лужи стороны, и перевернула его на брезент. Он упал на спину. Его остекленевшие голубые глаза были устремлены в небо, а от головы на оранжевом брезенте остался широкий кровавый мазок. Лицо уже стало бледным, рот был вяло приоткрыт.

Быстрым движением я закрыла ему глаза — и не из уважения к мертвому, а потому что подумала обо всех тех случаях, когда должна была заставлять себя смотреть в них. И вот теперь я за несколько секунд решила этот вопрос, так что мне больше никогда не придется смотреть в них снова.

Повернувшись к нему спиной, я схватилась за край брезента, склонилась под этим отвратительным грузом вперед и, как бык, потащила его к сараю. Перетащить его через порог оказалось непросто, потому что он начал соскальзывать по брезенту. Мне пришлось подтягивать его, передвигать повыше и заворачивать края брезента, как салфетку. Потом я начала обеими руками толкать его, тянуть и втаскивать в сарай.

Неожиданно его рука выскользнула и коснулась моего колена. Я выпустила из рук брезент, отскочила и стукнулась головой о столб. Было жутко больно, но я была слишком сосредоточена, чтобы обращать на это внимание.

Я затолкала его руку обратно и обернула его брезентом. Я нашла какую-то веревку и связала его ноги и верхнюю часть туловища. Закутывая его, словно заботливая мамочка, я приговаривала про себя, что он больше уже никогда не причинит мне боли. Но ни одна клеточка моего тела не могла в это поверить.

Промокшая от пота, с гулко стучавшим пульсом, с болью во всем теле от физического напряжения, я заперла сарай и пошла в хижину, чтобы напиться. Утолив жажду, я легла на кровать, сжав в руке ключи, и уставилась на его карманные часы, висевшие на связке. Было пять часов — и это было впервые почти за год, когда я точно знала, сколько сейчас времени.

Сначала я ни о чем не думала, просто прислушивалась к тиканью часов, пока стучавшая в висках боль не улеглась. Потом я подумала: «Я свободна. Наконец-то я, блин, свободна».

Но почему я этого не ощущаю?

Я убила человека. Я — убийца. Я такая же, как он.

Все, от чего я избавилась, было всего лишь его тело.

Во время одной из первых пресс-конференций, которые я дала, вернувшись домой, — я по глупости решила, что если с этим побыстрее покончить, то они и в самом деле перестанут звонить и следить за мной из своих фургонов, — один лысый мужик, подняв над головой Библию, нараспев произнес:

— Ты не должна убивать. Ты отправляешься в ад. Ты не должна убивать. Ты отправляешься в ад!

Когда стоявшие рядом люди вытащили его из зала, толпа дружно вздохнула, а потом снова обратила свое внимание на меня. Зажглись огоньки камер, и кто-то сунул мне под нос микрофон.

— Что вы могли бы ответить на это, Энни?

Глянув на толпу и на спину удаляющегося лысого мужчины, продолжающего монотонно бормотать себе под нос, я подумала: «Я и так уже в аду, козел!»

Иногда, док, мне хочется поговорить с мамой обо всех этих вещах, о чувстве вины и стыда, о раскаянии, но насколько я обладаю настоящим талантом взваливать всю вину на себя, настолько же моя мама умеет уклоняться от нее. Это как раз одна из причин, почему я до сих пор не разговаривала с ней после нашей ссоры, да и она тоже не предпринимала таких попыток. Это меня не удивляет, но я почти уверена, что теперь обязательно позвонит Уэйн.

Черт, я чувствую себя в эти дни так одиноко, что готова даже попробовать совместными усилиями провести один из ваших экспериментов под названием «Встречай свои страхи лицом к лицу». Ведь это же так глупо, что я по-прежнему ощущаю себя в опасности. Выродок мертв. Я в безопасности настолько, насколько это вообще возможно. Может кто-нибудь объяснить все это моей психике?