Илья Муромец. - Иван Кошкин

— Я вот все спросить хотел... — начал Сбыслав со странной для самого себя неуверенностью, — про рожь спорынную — это правда?

— А ты как думал, я просто так бирки с собой вожу? Кабы он мне просто на торге или в степи встретился — зарубил бы, а потом объявил, что мстил за побратима. — Улеб потряс кожаную флягу, зубами выдернул пробку и сделал несколько глотков. — Хочешь? — он протянул флягу Якуничу.

— А что там? — спросил Сбыслав, осторожно принимая питье.

— Ну не мед[57] же, воевода, — расхохотался порубежник. — Вода, а что ж еще.

— Благодарствую, — ответил дружинник и тоже глотнул пару раз.

Вода была хорошая, не из мутного степного колодца — из речки или старика с ключами на дне. Оба помолчали, Сбыслав закрыл флягу и вернул ее Улебу.

— Неладно тогда князь с тобой расчелся, — нарушил молчание дружинник. — Не по Правде это — сперва дать волю мстить, а потом запретить.

— Да не давал он мне воли, — вяло сказал Улеб. — Как вызвал, сказал: «Делай, что велю», и сразу на торг. А уж на торгу — думаешь, я совсем дурной? Я потому и велел разбег такой длинный брать, обычно ста шагов хватает, если об столб бить... А серебро я вдовам да сиротам нашим раздам — будет с чего зиму жить, если, конечно, дотянем до нее, до зимы-то.

Оба снова замолчали. Дожить до зимы будет трудновато — семь тем есть семь тем. Амбары медленно пустели, Сбыслав закрыл глаза, радуясь первому за пять суток отдыху.

— Боярин... — окликнул порубежник.

— Я ж говорю — не боярин я, — не открывая глаз, ответил Якунич. — Ни вотчины, ни двора своего. Зови Сбыславом. Или Сбышком, мы же погодки почти, твой отец мне за дядьку[58] был.

— Моему отцу нечего делать было, как у тебя в дядьках ходить, — устало огрызнулся воевода. — Ладно, тогда ты меня Лютом зови. Улебом никто уже не кличет, я и забыл, что меня так звали. Даже свои вои в глаза «Лют» говорят. Так ты как думаешь, Сбыслав...

— Ну как... —- Так и не дождавшись продолжения, Сбыслав открыл глаза. — Головой думаю, как батюшка учил.

— Веселый ты — сил нет, — с досадой сказал Улеб. — Я не о том...

Он снова умолк, словно задумавшись о чем-то.

— Ладно, чего там... — ответил Якунич, наблюдая за муравьем, что утащил в суматохе малое зернышко и теперь волок его куда-то по бревну. — Киев не отстоим, так я мыслю.

— Тебя ворожбе не учили ли? — вроде и не в шутку спросил Улеб. — Я и не сказал — а ты уже ответил.

— Дурь говоришь, — перекрестился Сбыслав. Какая ворожба? Тут и дитя малое догадалось бы, что у тебя на уме. — Муравей дополз до сучка и, вместо того чтобы обойти, поволок зернышко в гору. — А не отстоим, потому что у него семь тем войска, а у нас и двух не наберется.

— Ну а за стенами если? Не отсидимся?

— Ты наши стены видел? — вздохнул Якунич. — Вокруг посада — вал в сажень да тын такой же. В детинец все и не уместятся, а уместятся — на то у Калина пороки есть.

— Ясно. — Улеб тоже заинтересовался муравьем, что раз за разом пытался перелезть через сук, падал и начинал сызнова. — Ишь, мураш — а упорный... А чего остался тогда?

— А куда мне идти? — Сбыслав осторожно подставил муравьишке палец и перенес его через неодолимое препятствие. — Я ж говорю, своей вотчины нет, да и отец из Киева никуда не пойдет. Мать мы здесь схоронили... Да и не думаю я об этом, я служу Владимиру, он не идет — ну и я не иду. Он меня золотом дарил, я его дружинник, а дружиннику господина бросать не пристало.

— Ага.

Улеб, похоже, что-то решил для себя про Сбыслава, причем по ухмылке видать — решил хорошее.

— Ну а ты чего своих в город привел, а, Лют? — спросил в свою очередь Якунич. — Женок-то отправил куда-то?

— В Белгород — у меня почти все оттуда, — ответил Улеб. — По родным да по добрым людям — хлеб им купить есть на что, перезимуют, если что.

Оба снова замолчали, каждый знал: падет Киев — у Калина и до Белгорода руки дойдут.

В воротах возник затор, дворовые Владимира хотели въехать на пустом возе, как раз когда порубежники выгоняли навстречу другой, нагруженный рожью. Возы сцепились оглоблями, кони ржали и бились, возничие орали друг на друга, пока рассвирепевший Гордей не подошел и не столкнул легонько обоих головами. После этого разъехались быстро, отроки почесывали синеющие лбы и поругивались через плечо, пока воз с зерном не отъехал от двора.

— А ведь мирились с ними... — сказал вдруг Улеб каким-то новым голосом. — Ряд подписывали. Сам Илья Иванович с ханами говорить выезжал... Вот и помирились на свою голову.

— А чего делать-то было? — лениво спросил дружинник.

— Что-что, — протянул порубежник. — Пока силы были — вырезать бы их, аки обров. Всех под корень.

— Как вырезать? — повернулся к воеводе Сбыслав.

— Ну ты, Сбышко, как дите малое, — незло рассмеялся Улеб. — В ордах каждый сам за себя стоит, соседям на помощь если и придут, то друг за дружку крепко не стоят, это на добычу они совокупно ходят. Вот пока они порознь — наваливаться всем войском на одну: мы, вы, Илья Иванович с Заставой... Прижимать к Днепру, а уж варяги свое дело знают. Потом на другую. И пленных не брать, женок да девок продать тем же ромеям, или еще куда. Не торгуясь продать, а то и тоже вырубить, и щенков — за отцами.

— А не зря тебя Лют прозвали...

Якунич не знал, что ответить. Порубежный воевода ему полюбился — он был смел, умен и думал похоже. Тем страннее и страшнее было слышать такое от славного молодца — вырезать всех, с бабами и детьми. Дружинник знал, что в прежние времена, бывало, рубили и сдающихся, особенно в усобицах. Да и отец, выпив меда, иногда говорил такое, что маленький Сбыслав задумывался — а есть ли крест на старом Якуне. Но даже отец, рассказывая о том, как в прежние времена варяги забавлялись во взятых городах, подбрасывая младенцев и ловя их на копье, качал головой и вздыхал, что дурной был обычай, правильно его запрещали удачливые хёдвинги[59]. Теперь же свой, русский вой, крещеный (другому в войске трудно), сокрушался, что не вырубили целый народ с бабами и детьми.

— Лют, говоришь? — Улеб, казалось, не обиделся совсем. — А ты видел, боярин, как полон гонят?

— Я...

— Шеи между двух жердей привяжут, — глядя перед собой, начал рассказывать порубежник. — Да руки к тем же жердям прикрутят. Если идти больше не можешь — голову тебе долой, руки тоже, остальных дальше погоняют.

— Да знаю я, — сердито сказал Сбыслав.

— Знаешь? — невозмутимо переспросил Улеб. — А каково по такому следу погоней идти, ты знаешь? Там отрок зарубленный, тут жинка, дальше мужик... И так из года в год. Илья Иванович тогда Самсона Жидовина и Михайлу Казарина наказал, казной откупался, а я все в толк взять не мог — за что? Печенегов погромили? У тебя отец на своем дворе, а моего волки похоронили. Двух братьев в могилу вогнали. Год назад мы в степи были, когда поганые изгоном к Девице подкрались, бабы на заборола взошли отбиваться. Светлана моя дите ждала — и нет ни дитя, ни Светланы. Да их всех под нож надо.