Отважный муж в минуты страха - Святослав Тараховский

Скинул куртку с бумагой-судьбой, проковылял в туалет, умылся.

«Я гений, — сказал он себе. — Совершил гениальное безумие с Мехрибан, теперь согласился на новое безумие — с Наджи. Ничего он не подпишет, выставит меня со свистом и полицией, и я получу от ГБ люлей по полной программе. Очень хорошо. Пусть высылают, пишут телегу, пусть ломают жизнь. Классно. Жалко только Мехрибан и то, что больше никогда… Любимая моя. Воспоминание, которое пребудет вечно. Как хочется услышать голос, колокольчик высокой серебряной пробы. Позвонить? Нельзя. Скотина Аббас ее пасет».

Разделся, упал на панцирную сетку кровати, качнулся, как на батуте, закрыл глаза.

«Виноват, — подумал он. — Перед Мехрибан и Светкой. Перед родителями и тобой, дед. Перед послом Капышиным и Костроминым. Перед страной и Горбачевым. Виноват, виноват, виноват. Перед всеми. Нагадил, напакостил, наследил. Я Сташевский, он же Шестернев, абсолютно виноватый засранец».

Во сне он бежал по Садовой за Светкой, кричал, что купил билеты на «Место встречи изменить нельзя», что они опаздывают в «Горизонт», но она, не останавливаясь, показывала ему спину и скользящим, полетным шагом скорохода продолжала от него удаляться; он попытался ухватить ее за пальто, наконец, изловчившись, выпростав на неимоверную длину руку, уцепился за хлястик, но только тряпка осталась у него в пятерне, а Светка скрылась за высокой красной дверью; он постучал в эту дверь раз и два, отбивая кулаки, он с криком: «Светка!», что было сил, наносил удары по красному дерматину, но дверь и не думала открываться.

Удары становились все громче, он проснулся и не сразу сориентировал себя в пространстве.

Ага. Стучали и били наверху, у Кизюна. Непривычно громкий гвалт перемежался мужским ревом, падением тяжелых предметов, звоном разбитого стекла. Он услышал гортанный, возмущенный голос Кизюна, но последовал удар, и голос превратился в мычание и раненый стон. Драка? Передрались после порнухи? Витьку бьют?

Надо подняться наверх. Одеться, подняться наверх и Витьке помочь.

Зажег свет, начал спешно одеваться. Рубашка, брюки, носки. Где эти долбаные носки? Черт с ними!

Кое-как одевшись, шагнул в прихожую и тут услышал, что шумный ком, вывалившись из Витькиной квартиры, катится все ниже, все ближе к его квартире.

Взялся за ручку двери, но прежде механически приложился к глазку.

Трое амбалов с превеликим трудом стаскивали по лестнице Витьку; с его лица капала кровь, руки были скованы наручниками, но сопротивления он не прекращал: бил нападавших мощными ногами, наскакивал на них головой и крыл русским матом.

Выйти! Вступить в драку и Витьку отбить! Кто на него напал? Полиция? ВЕВАК? Неважно! Важно, что Витька свой!

Повернул ключ в замке…

— Консулу, срочно, помоги! — услышал он Витькин крик и понял, что Кизюн, не называя имени, обращается к нему. Чем помочь? Выйти? Конечно. Вступить в драку? Наверное. Чем еще?

Не вышел.

Замер в оцепенении, так и не распахнув дверь.

Витькин голос еще раз повторил про консула и помощь и быстро затих, перекрытый стенами дома.

Спустя минуту Саша схватил сигарету и меж нервными затяжками попытался осмыслить свой невыход. Что это было? Почему? Полусонная медлительность? Осмотрительность? Конспирация? Трезвое понимание того, что в той конкретной схватке помочь он, в сущности, ничем не сможет, или простая тупая трусость? Последнюю причину он попытался отбросить сразу, но скорость, с которой он это сделал, показалась подозрительной даже ему самому. «Все ясно, — сказал он себе, — я рожден героем. Слава богу, что никто, кроме меня, об этом не знает».

Зато он сразу позвонил Костромину Время было ночное, но трубку сняли быстро. Саша поспешно выложил то, что только что произошло. «Вашу мать! — обрезал его Костромин. — Ты-то хоть не подведи!»

Попытался снова заснуть. Не получалось. В глазах рельефно стоял Кизюн, воображаемые картины того, что происходит с ним после ареста. Фантазия, как обычно, превосходила жутью реальность, сердце стучало, и сон не забирал. Кизюна бьют, вместе с кровью он выплевывает зубы, матерится неразборчиво и глухо. Кизюна бросают в зиндан, вонючую яму, отрытую в земле, покрытую сверху решеткой, по которой ходит охрана. Кизюна в зиндане кусают голодные крысы, он, требуя консула, из последних сил кричит — охрана смеется, ей в удовольствие охранник мочится сверху на арестанта.

«На войне, как на войне, — думал Саша. — Вот тебе и порнуха. Дымовая завеса, хитрый ход. То, что Витьку так жестко взяли, говорит о том, что под прикрытием порнухи он свой подвиг успел совершить. Завтра на очередной свой подвиг пойдешь ты».

Он понимал, что его вполне мирный поход к Наджи ни в какое сравнение не идет с тем, что досталось Кизюну Но понимал, чувствовал и то, что без Костромина ему вряд ли удастся выскочить из ловушки Макки.

Было сорок восемь. Осталось тридцать шесть.

Абзац наступит накануне восстания.

Лодка вошла в мрачный грот, своды были тесными, просвет не наблюдался.

Ориентиры были сбиты, мысли разорваны, ответы не находились.

В сон провалился мучительно, так и не решив главной проблемы.

28

А утром проснулся бодрым и свежим ровно в семь ноль-ноль.

Так был устроен его организм: рано ли он ложился накануне, поздно ли, трезвым или захмелевшим, стоило ему наметить час подъема, как точно в этот миг, безо всякого будильника, открывались миру его чистые карие глаза.

Проснулся с улыбкой солнцу, твердостью в намерениях и ясным пониманием того, что в жизни не существует непоправимых ситуаций и что одна-единственная трагедия человека, которую никак не поправишь, есть неизлечимая болезнь и смерть. Так учила его мама. Нехитрая мудрость, которую не стоит забывать. Он вспомнил мать с благодарностью и, покинув панцирный матрас, распахнул окно.

Гимнастика добавила уверенности и силы. Всего полчаса времени, прохладный воздух, суровый голос Высоцкого, певшего в магнитофоне о далекой и близкой войне, гантели, отжимания и бег по квартире принесли ему победоносное настроение; душ, стакан апельсинового сока и легкий завтрак превратили в супермена. Он стал велик и всемогущ, Наджи, в сравнении с ним, мал и слаб. Сейчас он отправится к нему громоподобно, накроет, как внезапная гроза, прибьет испугом и, как единственный шанс на спасение, продемонстрирует несчастному издателю костроминскую бумагу. Наджи потянет к ней руки и, плача, будет умолять позволить ему подписать документ, наконец, великодушно такую возможность получит, жадно подпишет и рассыплется перед Сашей в цветастых восточных благодарностях.

Мечты, мечты, где ваша сладость? Саша усмехнулся.

Оделся вполне обыкновенно: серый галстук, белая рубашка, серый костюм; в субъекте, идущем на подвиг, решил он, ничто не должно привлекать чужое внимание. Не сразу сумел толково повязать галстук, посетила мысль о нервах, но тотчас была категорически отвергнута: никаких нервов, с чего бы? он едет на обычную деловую встречу. Милую беседу с радикальным персом. Чай, халва, стихи, анекдоты.

«Брать ли на операцию свой пистолет и патроны?» — спросил он себя и, ответив однозначно, что да, конечно, тиснул в кейс новенький ежедневник и любимую ручку «Паркер» — подарки отца.

Вдруг подумал о письмах и бумагах, которые, как в кино, перед уходом следовало бы уничтожить — неизвестно, вернется ли он в жилище или окажется в зиндане, в соседстве с Кизюном. Потом опомнился, что все возможные в квартире бумажки уже скопированы и прочитаны вчерашним нашествием отважных веваковцев, и порадовался, что расширил их кругозор.

Шофера Рустема решил не вызывать, зачем посвящать порядочного человека в грязные журналистские игры? Адрес он знает, сам прекрасно сядет за руль и прямиком поедет в «Захматкеш». Звонить Наджи, пожалуй, не стоит, зачем обременять Макки и господ веваковцев лишней работой? Сегодня вторник, почти полдень, Наджи обязан быть на месте. И в Бюро он не станет заезжать, встреча с Мехрибан была бы нежелательна, он мечтает о том, чтоб ее увидеть, но именно сейчас встреча с ней могла бы пустить операцию по предсказуемому, но неправильному пути. На кожаный диван в кабинете.

«Отставить мандраж, — сказал он себе. — Шутки шутками, но позвонить в Бюро старшему переводчику Казаряну все же стоит». Он всегда так делал, когда задерживался, звонил Алику и предупреждал, что будет позже.

Приблизился к телефону и, матюгнувшись, вспомнил, что обойтись звонком не получится: деньги, которые требовались на подкуп Наджи, находились в сейфе, в его кабинете в Бюро, и, значит, придется заехать на работу. Хоть мельком, незаметно, косым дождем, но все-таки придется. Главное, чтобы она его не заметила.

Подъехав к клубу вьюном проник в вестибюль и скрылся в своем кабинете. Деньги из сейфа — одна минута; Костромин говорил о пяти-шести тысячах, дурак он, этот Костромин, на всякий случай он возьмет десять, разделит их на две равные части, и пусть будут. Вот так, две по пять, по одной аккуратной пачке в каждом внутреннем кармане пиджака. Все, можно идти.