Принц и Нищин - Кондратий Жмуриков

— Радует, — выдавил серыми, как глина, губами Воронцов. — А еще больше меня обрадовало бы свидание с кроватью. Часов этак на десять.

— Эк ты загнул, — сказал Фирсов, — мне тут администратор твой подсказал, что тебе надо ехать в студию на сведение твоего очередного альбома.

— Не моего! Не моего!

— Твоего, а чьего же еще, — раздался над его плечом мелодичный женский голос, и Сережа, медленно повернув голову, как это делают в голливудских боевиках заторможенные тугодумы-супермены, у которых даже мозги атлетического телосложения… одним словом, Воронцов увидел Лену Солодову, т. е. нет… теперь, конечно, Фирсову.

— Твой продюсер Боря Эйхман только что звонил на мобильник Романову, — сказала она. — так что поедем все вместе. Там и поправимся, — добавила девушка, отметив его мутный взгляд и «залипающее» лицо — лицо измученного мальчика, которому смертельно хотелось упасть и не шевелиться этак полсуток. Как выяснилось, график «звезд» вообще отличается большой плотностью. Оказалось, что у Аскольда на этот день планировалось не только сведение альбома, но и посещение двух презентаций и одно выступление в сборном концерте на дне рождения какой-то очередной «звездульки». Кроме того, была еще и незапланированная — и откровенно тяжелая — акция: надо было приехать к родственникам трагически погибшего в «Белой ночи» чернокожего танцовщика Лио и выразить им свое сожаление.

Выслушав все это, Сережа Воронцов тяжело вздохнул: да, тяжела ты, доля «суперстара»…

В студию, помимо Сергея, поехали Элтон, он же Валера Сухоруков, три танцовщицы, среди них Лена, и два охранника, шкафовидных детины, каждый из которых был размером примерно с Фирсова. И уж разумеется — погабаритнее Сережи, который на их фоне казался стройным и почти хрупким, несмотря на достаточную атлетичность и статность.

В студии «Аскольда» поджидали два звукооператора и масса еще каких-то людей, профессию которых Сережа даже не сумел выговорить, потому что он выпил два коньячных бокала виски (разумеется, без всякой содовой и льда), а потом «лакирнул» все это дорожкой «кокаина», которую угодливо преподнес ему на зеркале нигер из шоу-балета.

Ишь как вымуштрованы. Неудивительно, что после всего этого Воронцов не смог делать ничего, кроме как блаженно таращиться на ругающегося матом звукооператора и глупо смеяться (Сережа подозревал, что его подпоили нарочно, но не противился — надо же как-то было мотивировать свой отказ участвовать в сведении уже подготовленного для нового альбома материала). В конце концов на него плюнули и, перезвонив его продюсеру, передали трубку Сергею со словами:

— На вот… изволь сам с ним объясняться!

— Андрюша, — зазвучал в трубке мелодичный мужской голос, еле заметно картавящий на еврейский манер, — это Боря Эйхман говорит. Ты что же это, твою мать, косорезишь там в студии?

— Чев-во? — пробормотал Сережа, который, по сути дела, не воспринял ни единого слова, хотя был вполне вменяем. — Это вообще… кто?

Голос осекся, потом через несколько секунд зазвучал снова с утрированной четкостью и сочностью проговариваемых слов:

— Говорит Борис Борисович Эйхман. Твой продюсер, осел. Ты что же это смазал сведение? И голос у тебя… какой-то буторный. Залипаешь, поц, а? Ты что, не мог повременить до вечера. И так две презентации и концерт. А завтра вручение годовой премии «Аполло». Ты не забыл, что ты номинируешься на «Открытие года»? Ты про это хоть не забыл?

— А… ну да…

— Значит, так… сейчас поезжай домой и никуда не вылезай. Отсыпайся.

— Да-да, — проговорил Воронцов, беспомощно глядя на застывшую в пяти шагах от него Лену. — Да? А, ну конечно. А кто там будет?… Что-то я запамятовал.

— Ну, Андрюха, наверно, ты сильно злоупотреблял во время гастролей, — отозвался продюсер. — Слышал я уже про твои приключения в этом… в последнем твоем пункте гастрльного тура. Готовься теперь вот: «желтяки» налабают статьи в полный разворот и еще приврут, суки. А кто будет? Этого, честно говоря, я и сам не помню. Ну… типа… «Би-2» всякие, «Танцы минус», Чичерина… может, «Сплин подъедет.

— В общем, полный саунд-трек «Брата-2»… — резюмировал Сережа.

Голос Эйхмана снова прервался на несколько секунд.

— Не… ну ты, судя по голоску, вообще жестко залипаешь по полной программе, а? — наконец проговорил он откровенно недовольно.

— М-м-м, — лаконично ответил Сережа, который только сейчас до конца осознал, в какое безумие дал себя вовлечь.

— Гы-ымм…

— Иди спи! — раскатисто рявкнул Борис Борисович и бросил трубку. Сережа послушал короткие гудки и со страшной силой осознал, что в этой роскошной, кондиционированной, забитой дорогущей аппаратурой студии он — Нищин…

— Поехали, Андрей, — сказал один из охранников. — А то вам-то еще ничего… а нас Борис Борисыч рассчитает и на ноль умножит, если мы какой-нибудь облом оформим.

— Погодите, — сказал Сережа, который чувствовал себя уже совсем неплохо, если не учитывать того момента, что его соображение резко пошло на убыль, и прибавилось беспричинной тоскливой веселости (как то ни странно звучит), которая вот-вот грозила «оформиться» — по выражению бодигарда — в беспричинный истерический взрыв.

В груди Сергея, как пар в кипящем чайнике, теснились и накипали такие же беспричинные и обманчиво искренние слова, и если у чайника накипевшее выходило через носик, то у Воронцова через, так сказать, ротик, губы которого уже начинали конвульсивно подергиваться.

Ребята из шоу-балета смотрели на него совершенно спокойными взглядами — очевидно, такие перепады в настроении Адриана были им не в новинку. Злоупотребления алкоголем и наркотиками, что ж вы хотите…

Внезапно Воронцов сорвался с места и, схватив за руку Лену Фирсову, потащил ее за собой в коридор, рявкнув через плечо:

— Всем стоять тут!!

— Да ты че, Сере… Андре… — начала было Лена, но Воронцов перехватил ее рот влажной ладонью и буквально выволок в коридор. Усадил на диванчик в самом конце этого коридора и заговорил, задыхаясь:

— Ты ничего не чувствуешь, нет? Ничего, нет? А ведь зря! А ведь это все не просто так!

Лена посмотрела на него полным глубокого сожаления и недоумения взглядом и наконец ответила:

— А ты в самом деле становишься похож на Аскольда… актером… актером тебе нужно было бы стать!

— А я им и стал, — бросил Сергей. — Актером комического амплуа! Только чуется мне, что скоро придется сменить мне трагедию на комедию!

— О чем ты? — отозвалась Фирсова, но по ее глазам было видно, что к словам Воронцова она относится куда серьезнее, нежели хочет то показать.

— А то! Я не знаю, почему тебе нравится играть со мной, но это довольно опасные игры! Зачем ты вызвала меня из комнаты тогда, в гостинице, в нашем городе? Тогда, когда я еще колебался, ехать или мне или нет? Ты вызвала меня, посмотрела, сказала два слова, и я сорвался… приехал черт знает, куда, в Москву, в центр, в предел Садового кольца, сломить башку, верррно! Зачем все это нужно было? Тебе прискучило играть со своим атлетичным мужем, да? Ты за него чрезвычайно удачно выскочила… а тут вдруг свеженький мальчик из прошлого, с которым так сладко играть в воспоминания?

Лена вырвалась и отступила на шаг. Волосы ее растрепались, она была бледна.

— Ты не должне так говорить, — холодно сказала она. — Я никогда ничем тебя не обнадеживала и ничего не обещала. Ты напрасно меня обижаешь, Сережа. А решение ехать в Москву принял ты сам. Кажется, ты уже достаточно взрослый, чтобы отвечать за свои решения. А если ты немного перепил или закинулся коксом, по старой доброй методе Андрюши, то изволь вести себя прилично.

Воронцов покачал головой.

— Я веду себя нормально, — сказал он. — Но меня все бесит. Все не так. Я не знаю что, но… но это все не так. Быть может, я был немного резок, но вот… так. Знаешь, Лена, у меня тонкая интуиция, очень тонкая. Помнишь, когда мы шли с тобой из школы в девятом классе и я сказал, что у меня горит лицо и вообще плохое предчувствие? Ты помнишь?

— Помню, — ответила она. — Тогда сгорел пятый подъезд нашего дома. Там жила половина моих подруг.

— Ну вот теперь снова. Я чу-увствую беду, Лена. Грянет гром… над головой твоей и моей.

— Не нужно так говорить, — с усилием сказала она и было дернулась, чтобы уйти, но Сергей так сильно сжал ее запястье, что Лена еле слышно вскрикнула, и ему пришлось распустить свои пальцы.

Она склонила лицо, стараясь не смотреть на него, расплетшийся локон упал на ее лоб, и Сережу вдруг залила такая волна нежности, что он испугался и за себя, и за Лену, и за весь этот мир, который отказывался впустить в себя сразу столько бурного и светлого.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Если ты не поняла, то я могу повторить: я люблю тебя точно так же, как тогда, перед армией, даже больше. И еще если ты не поняла, то я скажу… я поехал в Москву ради тебя. Может, это глупо и я ничуть не поумнел с тех пор, как ты говорила мне, будто я еще совсем юный… но пусть будет глупо.