Эвтаназия - Михаил Березин

„О Боже, дай мне одно крыло Антуана де Сент-Экзюпери, а второе – Ричарда Баха!"

Какая это мука – жить без крыльев!

Но почему для Середы это было важно: соотнести себя с кем-либо из лидеров андерграунда? Быть может он подсознательно чувствовал, что только отморозкам дано быть персонажами Великой Книги и никакой другой?

Впрочем, не все лидеры андеграунда были отморозки, далеко не все…

Я осторожно отлепился от ягодиц Моминой и перевернулся на другой бок.

Середа всячески стремился к обретению душевного равновесия. И, естественно, хотел того же для своих детей. Здесь он довольно-таки неплохо преуспел. Правда, в отношении Гарика это справедливо лишь до тех пор, пока Середа не отпустил его на войну. Сам же Середа относился к людям, для которых состояние равновесия – вещь недостижимая. Слишком социальной он был личностью. А здесь одно исключает другое. До поры до времени казалось, что он своего добился, но тем сокрушительнее был завершающий удар.

Что же касается душевного равновесия в его абсолютном выражении, оно доступно одним лишь отморозкам. (Похоже, я снова начинаю нудить на свою излюбленную тему, но ведь по сути это – моя единственная тема. О чем еще мне нудить?)

Думаю, во всем мире общество недолюбливает отморозков в первую очередь из-за этого потрясающего душевного равновесия. Которое всегда в ущерб комфорту. Я уже давно подметил закономерность: чем больше душевного равновесия, тем меньше комфорта, и наоборот. Ну так за чем же дело стало? – спросите вы. Чего проще стать отморозком, если вы того пожелаете, и обрести это пресловутое душевное равновесие? То-то и оно, что при всей кажущейся легкости стать отморозком невозможно – им можно только родиться. И Середа подсознательно это ощущал.

Отсюда и цветовые метаморфозы! Не только Середа, но и практически все мы постепенно перебрались из мира розового в мир багровый. Ведь только на первый взгляд цвета эти родственные, поскольку относятся к одной и той же цветовой гамме. В действительности же они – противоположны. Словно материя и антиматерия. Рай и Ад. Розовый – цвет иллюзий, багровый – безысходности. В розовый окрашены повести Момина, в багровый – романы Середы. И при наложении произошло то же, что происходит при соприкосновении материи с антиматерией – взаимное уничтожение, аннигиляция, безумие, панелевоз на дороге.

Выживают лишь те, кто никогда не испытывал иллюзий. Но таких мало.

Кстати, нуждается в уточнении и метафора о болоте. Помните? Ленин создал в своих книгах гигантское болото, топь, в которую засосало целый народ. Один из лозунгов которого „Умрем за Родину!" постепенно переродился в „Пусть Родина моя умрет за меня!". Куда же ей бедной деваться-то, если подобным принципом руководствуется целый народ?…

Итак, брат Ловчев, со мной не повыкобениваешься. Отныне тебе никаких Америк, домов на побережье, яхт, гидропланов и островов в Атлантическом океане. Возвращаемся к первоначальному названию романа, эпиграф остается прежним…

Однако на удивление оказалось, что и мне сладить с Ловчевым не так-то просто. Никак не удавалось заставить его стать Середой. Однако текстовая гладь уже отливала багрянцем, и это вселяло некоторую надежду. Наконец, я понял, что мне нужно сохранить все: в том числе и противостояние автора и персонажа. А для этого расслоить одноуровневую композицию романа, введя в повествование Автора. Именно Автор отправил сына на войну в Афганистане и тем самым угробил его (мне не хотелось разрабатывать вариант калеки). А потом засел за автобиографический роман, но Персонаж неожиданно восстал. Противостояние Автора и Персонажа становилось ключевым в произведении. Персонаж упорно стремился прожить жизнь так, как должен был бы прожить Автор, но не сумел.

В финале Автор и Персонаж оказываются в катере неподалеку от острова, принадлежащего Персонажу. Автор сообщает, что прекращает борьбу, что он решил капитулировать. И что сын Ловчева Риф не погиб, как об этом сообщалось ранее, а был контужен и пропал без вести. А теперь он вернулся и, поцеловавшись с матерью и сестрой, дожидается его дома.

Потом Автор высаживает Ловчева на берегу и тот спешит к семье, поскорее заключить в объятия своего незадачливого сыночка. А Автор разгоняется на катере и врезается в торчащий из воды утес. Взрыв. Пламя. Ловчев оборачивается. Конец.

Роман сохранил название „Предвкушение Америки", но при этом сохранился и эпиграф. Когда я закончил писать, была уже весна. Журчали ручьи у обочин, капало с сосулек – мне на голову к счастью (или к несчастью) так ни одна из них и не свалилась.

Я передал Моминой файл с готовым текстом, и на следующее же утро она ворвалась в мою комнату. Глаза ее сияли.

– Аллилуйя! – воскликнула она.

Потом подошла ко мне и страстно поцеловала в губы. И начала сдирать с меня одежду. А я – с нее. Армейская кровать приняла нас в свое скрипящее лоно. И лишь когда все было кончено, я обнаружил, что дверь в комнату осталась распахнутой.

– Это то, что надо, Гена, – прошептала она. – Это то, что надо. Скажи теперь, что у меня нет чутья. Я даже простила тебе эту неприятную историю с трихомониазом.

– Да, в чутье тебе не откажешь, – согласился я.

В свое время нечто подобное я испытал с Евой. Но Момина!… Эта жрица литературы! Переводящая на русский язык Набокова и Башевиса Зингера!

– Я сразу почувствовала, что у тебя много общего с моим отцом.

Последнее замечание мне понравилось значительно меньше. Хотя, казалось бы, Середа! Если честно, мне больше импонировало мнение самого Середы, считавшего меня своим антиподом.

– „Юньань"?

– Нет.

– „Камю"?

– Нет.

Момина вскочила и двинулась было к сколоченным мною полкам. Но тут заметила, что дверь открыта, и вернулась к кровати.

– Собирайся, – сказала она, натягивая трусы, – я приготовила для тебя сюрприз.

– Форма одежды?

– Неважно. Впрочем, у тебя, по-моему, на все случаи жизни одна форма одежды.

Через несколько минут мы уже сидели в „Вольво", уносящем нас на природу – подальше от мерзостей цивилизации. В лица светило весеннее солнце, и Момина опустила козырек со своей стороны. Дорогу я распознал быстро.

– В Научный?

– Ага, на дачу.

Именно в этом месте нас когда-то остановил гаишник. А меня угораздило забыть права в другом пиджаке. Мы с ним долго препирались, а из машины поочередно высовывались Петька, Фил и Юлька Мешкова и по-детски причитали: „Дяденька, отпустите его, он – дурак." В конце концов гаишнику это надоело, и он действительно меня отпустил.

– Может, предпочитаешь сесть за руль?

Это было уже слишком.

– Лучше как-нибудь в другой раз.

К тому же я давно не имел водительской практики. Чего доброго, угодим под панелевоз…

Дача их находилась почти напротив моей (немного наискосок) – участок я до сих пор сохранил за собой. Я показал ей свой садик и фундамент дома и ту халабуду, которую соорудил несколько лет назад из подручных средств. Площадью она была четыре квадратных метра, но кровать внутри помещалась. А еще – маленький столик, на который можно было поставить пишущую машинку. Особенно я гордился тем, что крыша даже в самую сильную грозу не протекала. Когда это произведение искусства, сработанное из кусков фанеры, жести и шифера увидели „литературные эстеты", они прозвали меня Кумом Тыквой. И все же практически каждое лето я проводил здесь.

Момина затормозила у обочины, и тут мне захотелось показать ей свой участок. Скрипнула калитка. Здесь, у входа, я когда-то оставлял „Жигули". Каждый раз, когда после долгого перерыва я возвращался сюда, у меня возникало ощущение, будто я среди декораций шекспировской трагедии – в том смысле, что все персонажи в ней уже погибли за исключением второстепенных. Предметы, которые сохранились в саду: мангал, пара бревен, остатки натянутого между двух деревьев гамака – были связаны со мной обетом памяти. А вот предметы в саду Моминой хранили память о вещах, о которых я не имел ни малейшего представления.

Мы вошли в дом. Я был навьючен шампанским и большим количеством закуски, припасенными в багажнике. Момина захватила с собой и портативный компьютер. Неужели будет работать? Даже в такой день?

Дом был солидный и обставлен соответствующим образом. Именно отсюда в город возвращались ее родители, когда им подвернулся панелевоз. Момина быстро накрыла на стол, и мы выпили за успех нашего предприятия. А потом поднялись на второй этаж, где она показала мне рабочий кабинет и спальню. В спальне мы разделись, улеглись, но до ласк дело так и не дошло – нас тут же сморило…

Проснулись мы уже вечером. Вернее, это я проснулся, а передо мной стоял Середа, только без головы: в новеньком смокинге и белой рубашке с бабочкой. Представляете? У меня волосы на голове встали дыбом. Но тут я увидел, что за смокингом прячется Момина – она держала его за плечики.