Солнце сияло - Анатолий Курчаткин

Эта моя ленивая барская жизнь в один прекрасный день была прервана звонком в дверь. Я только проснулся и еще лежал в постели, глядя в окно на небо и пытаясь определить по нему, что за день стоит и как, соответственно, одеваться.

Меня автоматически подкинуло с дивана, и я босиком, в одних трусах заспешил в прихожую открывать. Задуматься о том, зачем мне спешить и кто вообще может мне звонить в дверь, — этого я даже не успел. В голове у меня было просторно и чисто — ни единой мысли.

В наказание за то, что у меня было там так просто и чисто, я по голове и получил. Едва успев открыть дверь. В лоб около виска — с одной стороны, с другой, мигом перестав что-либо соображать и полуослепнув. В распахнутую дверь стремительными тенями ворвались двое. Одна из теней метнулась в глубь квартиры, другая ловко взяла мою руку в захват и так же ловко завернула мне ее за спину. Тень, метнувшаяся в комнату, пролетела на кухню, сунулась в санузел, захлопнула дверь и сгустилась в человеческую фигуру в прихожей около нас.

— Один! — сказала она.

Тот, что заворачивал назад руку, толкнул меня в комнату, второй вошел следом за нами, что-то металлически пробренчало за спиной, другую руку мне тоже завернули, и я, не успев ничего осознать, оказался в наручниках.

Фактор внезапности — великая вещь: меня в этот момент можно было бы показывать в цирке — разрезать пополам пилой, причем без всяких зеркал, вполне по-настоящему: я бы ничего не почувствовал. Настолько я был оглушен.

— Вы что? Вы кто? — только и сумел вопросить я.

— Садись! — толкнули меня теперь к дивану.

В конце концов, потянув паузу минут в десять, мои посетители представились. Это не были грабители. Наоборот. Это были следователи из милиции. С чем я себя, получив от них сведения и даже взглянув на какое-то удостоверение, сунутое мне быстрым движением под нос, и поздравил.

— И чем, собственно, обязан? — постарался я произнести со всем доступным мне в этот момент достоинством.

— А не понимаешь? — В голосе спросившего прозвучали сардонические нотки.

— Капец на холодец. Добегался молодец, — добавил другой. Его голосом провещала сама высшая справедливость. — За грехи надо отвечать.

Не скажу, что у меня не екнула селезенка. Я не был безгрешен, вот уж точно. Все платы по клипу шли черным налом, черным налом я платил сейчас за эфиры, да и до этого, во что ни сунься, — черный нал, сплошной черный нал, уклонение от налогов, нарушение закона!

Но все же я, отвечая этим сардоническим голосам справедливости, постарался, чтобы в моем собственном голосе прозвучало негодование глубоко оскорбленного законопослушного гражданина:

— Я бы хотел получить ответ, чем обязан!

Мои непрошенные гости со значением переглянулись. Потом один поставил ногу на диван рядом со мной и завязал распустившийся шнурок. На свежей, только вчера застеленной мною простыне рельефно отпечатался след его ботинка.

— Давай в отделение пацана, — сказал он напарнику. — Посидит в обезьяннике — мозги ему прочистит.

То, что они не имели права врываться ко мне, тем более бить и тащить в отделение — все это мне тогда даже не пришло в голову.

Они провели меня со скованными за спиной руками к своим замызганным бело-голубым «Жигулям» на виду у всего полдневного летнего двора. Пенсионеров сидело кругом — как воробьев, гуляли с детьми молодые матери, паслась повсюду, убивая каникулярное время, пацанва всех возрастов, хлестко стучала об асфальт скакалка девочек — и все мгновенно вперились в меня, как в телевизионный экран, представляющий крутой криминальный сюжет.

— Преступника поймали! Бандита задержали! В нашем доме жил! — слышал я за спиной восторженную перекличку пацанвы.

В обезьяннике — зарешеченной камере на виду у дежурного милиционера в отделении — я просидел до следующего утра. Утром все те же типы, что накануне ворвались ко мне в квартиру, вызвали меня на допрос.

— Ну что, поумнел? Будем колоться? — сразу же загремел на меня тот, что вчера зашнуровывал ботинок на моей простыне.

Тут, в гнусно выкрашенной блеклой салатовой краской убогой канцелярской комнатке на втором этаже районного отделения милиции, я и узнал о Стасе.

Машина с ним и бывшим милицейским подполковником Федей была обнаружена во дворе того большого арбатского дома, на первом этаже которого тогда еще находился магазин «Диета», — в родном районе, где мы со Стасом облазили каждый угол. И он, и Федя были убиты пистолетным выстрелом в голову. Только если Федю убили, как белку, — выстрелом в глаз, то Стасу пуля вошла в висок. Федя сидел на заднем сиденье, Стас впереди, на водительском. Видимо, за то время, что мы не общались, он получил права, и Федя доверил ему водить свою «Вольво». Почему они оказались в этом дворе, когда они ехали совсем в другое место, — это все было неизвестно. Известно было другое: они имели при себе восемьдесят тысяч долларов. Которые и должны были отвезти в это другое место. Восемь пачек по десять тысяч в полиэтиленовом пакете из «Айриш хауза». Восемь пачек по десять тысяч, которые исчезли вместе с пакетом. «Вольво» Феди стояла и стояла во дворе, заехав на детскую площадку, разгневанные бабушки решились наконец попросить обнаглевших крутых переставить машину, постучали в непроницаемое маренговое окно, потянули за ручку дверцы, — и то, что они увидели, заставило их броситься звонить в милицию.

А я показался следователям перспективным объектом «для разработки», потому что в записной книжке Стаса мое имя было обведено много раз, отмечено разными значками, и в том числе знаком смерти в виде креста.

Ни телефона, ни адреса Стасу я не давал, он, несомненно, взял их у Ульяна с Ниной. И, видимо, неоднократно сидел над ними — а иначе отчего вдруг они оказались испещрены всеми этими знаками. Может быть, собирался и позвонить. Но так и не позвонил.

Увидевшись с Ульяном и Ниной, я спрошу их, почему они, узнав о Стасе, ни о чем мне не сообщили. Оказывается, им запретили сообщать об этом кому бы то ни было следователи. Дабы, как они сказали, никого не спугнуть. Что, по-моему, было верхом идиотизма. Кто заказал убийство и совершил его, те о нем и знали, и понимали, что оно будет расследоваться. Как их можно было спугнуть?

Следуя своей логике, следователи заявились ко мне, даже не расспросив Ульяна и Нину, кто я такой.

Не знаю, это ли называется истерикой, что случилось со мной, когда они наконец сообщили мне о Стасе. Я орал на них так, что посадил связки основательнее, чем тогда, со Стасом в метро на станции «Щербаковская-Алексеевская». Типы, ворвавшиеся ко мне в квартиру, слушали мой крик, не предпринимая попыток остановить меня. Они давали мне выкричаться. Похоже, подобное было привычно в этих стенах.

Да они уже и сами все поняли насчет меня. Они дали мне выкричаться, и тот, что оставил след своего ботинка на моей простыне, сказал, как бы внутренне потягиваясь:

— Ну ладно, чего там. Ну, посидел день да ночь. Опыт приобрел. Не помешает в нашей жизни.

Труп Стаса в Саратов мы повезли вместе с Ульяном. В поезде по дороге туда мы пили. Не знаю, как Ульян, а я в Саратове опять пил — чтобы не вязать лыка и не разговаривать со Стасовыми родителями. О впечатлении, какое произведу на них, я не думал. Теперь это для них не имело никакого значения — что за друзья были у их сына.

В поезде, несшем нас с Ульяном обратно в Москву, мы разговаривали. Так, как не говорили тысячу лет — с той поры, когда мы жили со Стасом у них с Ниной самые первые дни. Потом нам со Стасом стало не до душевных бесед.

— Ведь он же нам ничего не рассказывал! — облокотившись о столик и обхватив голову руками, говорил мне Ульян. — Ты-то хоть знаешь что? Вот тогда вы вместе были, а потом ты в больнице лежал с глазами, из-за чего?

— Из-за чего! На стрелку нас Федя возил!

Я рассказал Ульяну о том событии полуторагодовой давности, о котором и хотел бы забыть, но забыть которое не удавалось, а опасность повторного отслоения сетчатки разжигала память, как разжигает костер толика бензина, и Ульян, все время моего рассказа просидевший молча, когда я закончил, поднес мне к лицу кулак:

— Нельзя было об этом обо всем тогда рассказать?! Нельзя было никак, да?!

Кулак у него был не внушительный, из тех, о которых говорят «кувалда», а аккуратный, небольшой, безволосый, всем своим видом так и вопивший об интеллигентском происхождении своего хозяина, — не впечатляющий кулак.

— И что бы ты сделал? — спросил я. — Отвадил бы его от Феди? Радиомонтажником куда-нибудь устроил, по специальности пахать?

— Ну, по специальности, не по специальности… — Ульян сбился.

Он сам жил на одной ноге, — не уверен, есть ли такое выражение, но если нет, я бы пустил его в ход. Это когда жизненная площадка под тобой так мала, что, утвердившись на ней одной ногой, на вторую уже, как ни силься, не опереться. Их кооператив по выпуску корпусов телефонных аппаратов под хлынувшей на рынок лавиной телефонов из Юго-Восточной Азии благополучно сыграл в ящик, и теперь Ульян тоже занимался торговлей: фирма их называлась как-то очень громко, типа того что «Специнвестпроект», но на самом деле они просто продавали своим клиентам всякие картриджи для принтеров, чернила и запасные части. Тогда как раз начиналась первая волна компьютерной экспансии, и кто сумел получить право стать крупным поставщиком, сказочно обогатился. Ульян со товарищи в их число не попали. Они делали у этих крупных поставщиков мелкооптовые закупки, а сами уже занимались розницей. Разве что попутно подрабатывали еще таким же мелким ремонтом принтеров. Нина у него по-прежнему не могла устроиться на работу и, кажется, уже перестала рыпаться, смиренно приняв роль жены, безвылазно сидящей дома.