Стендинг или правила приличия по Берюрье - Сан-Антонио

Он хрипит, но речь его остается громкой и пылкой.

— Я хотел бы остановиться на разделе о студенте, но, к сожалению, я никогда не ходил в лицей. Правда, один раз я ходил на медфак, но это было в связи со вскрытием трупа. При всем при том, у меня есть племянник, который наконец-то перешел в шестой класс. Увы, у мальца Роже были нелады с латынью. Когда он мальчиком пел в церковном хоре, то потрясающе выводил «амен», но в лицее, в этой неразборчивой тарабарщине, напичканной склонениями, наклонениями и преклонениями, он совсем потерял голову. Полный завал! Недовольные предки ругали его на чем свет стоит, но все же собрали последние гроши и наняли ему репетитора. Надо было видеть, как этот несчастный козленок блеял наизусть какую-то несуразицу. «Роза, Роза», — бормотал он со слезами на глазах! Сначала я думал, что это прозвище его подружки и что он блеял ее имя, чтобы облегчить душевные муки.

«Роза! Роза!» АН, нет, объяснил мне его отец, это входило в его программу. И мой племяш как заведенный бубнил: Роза веет, Роза веет. Роза веет (или Розу веют, я так и не усек, кто кого веет — то ли Роза, то ли Розу). Да, он еще говорил, я припоминаю: Розавею! От этого он сам стал совсем розовый!

Это было в четвертом классе. А самая невезуха с ним случилась, когда он дополз до шестого класса — а в каждом классе он сидел по два года — и ему попался сволочной воспитатель, который сразу его почему-то невзлюбил и изводил его до кровоточащих душевных ран. Выговоры, оскорбления, задержки в классе после уроков, дополнительные задания. Он прилип к нему, как банный лист. От всего этого Роже стал чахнуть на глазах, бредить по ночам и мочиться в постель!

Хуже того, он стал класть в штаны, когда замечал эту ходячую бестию. В этом лицее от моего племянника стало вонять, честное слово. Родители переживали, но вмешиваться боялись. Однажды утром, это было на рождество, я отвел Роже в сторонку, зажал его в угол и держал перед ним такую речь: «Послушай, парень, ты обязан терпеть твоих преподов, но не воспитателей. В следующий раз, когда эта скотина привяжется к тебе, врежь ей дуплетом по харе…» А надо вам сказать, что Роже был крепышом, настоящий атлет — весь в дядю. Во время каникул я учил его начальным приемам бокса. Он слегка порозовел, зарозовел и отвечает мне:

«Ты что, смеешься, дядя Берю, я не смогу! Что тогда будет?»

«А будет то, что этот подонок оставит тебя в покое. Вот что будет», пообещал я ему.

— Ну, — продолжает Толстый, — каникулы заканчиваются, и парень возвращается в лицей. А эта задница с ушами тут как тут и давай над ним измываться.

«Эй, вы там, страхолюдина Берюрье, — кричит эта мандавошка, вытащите руки из карманов!»

Это возмутило Роро до глубины души. Страхолюдина Берюрье! Извините! В роду Берюрье никогда не было страхолюдин. Пацан подходит вплотную к этому скоту и говорит:

«Если я вытащу свои руки, то как бы вам не пришлось об этом пожалеть», — храбро бросает он тому в лицо.

— Здорово ответил, правда? Воспитатель стал зеленый, как бульон из лука-порея.

«Если вы сейчас же не вытащите руки, я вас оставлю после уроков на четыре часа».

И тут мой орел вспомнил о своем дяде Александре. Я это слышал от него самого и от присутствующих свидетелей. Он сначала его ударил крюком по печени, прямо как Шарль Хумес. Потом он врезал ему не дуплетом по харе, а сразу провел серию оглушающих и вырубил этого паршивого воспитателя в нокаут.

Того пришлось тащить в медпункт, где ему дали понюхать нашатыря и наложили швы. Конечно, был большой тарарам, и Роро выперли из лицея. Потом этот пострел стал боксером. Сейчас, когда я с вами говорю, он вице-субчемпион в среднем весе департамента Эр-э-Луар и скоро должен встретиться с Кидом Альфонсом во время большого праздника в концертном зале Ножан-ле-Ротру! Как говорится… Судьба!

Для вашего сведения, — добавляет наш уважаемый Профессор, немножко поблуждав в своих мыслях, — воспитатели — это хорошая школа для подготовки унтер-офицеров к военной службе. Какое же все-таки страшное отродье — эти унтера! Хотя отныне армия без колоний стала, как дом отдыха. Я знаю призванных в армию звезд экрана, которые не могли ужиться со своим командиром полка. И полковника перевели на другое место службы, а вместо него назначили другого, очень обходительного и благожелательного, который любил артистов. Вот какая душевная обстановка сейчас в армии, В мое время армия еще не была пансионатом для придурков! Не была, черт возьми!

Он мысленно делает прыжок стилем «флоп» через планку своей памяти и приземляется, загадочно улыбаясь.

— Я вам, ребята, раскрою скобки. По-быстрому, то есть, как я чувствую, у вас на языке куча вопросов. Вообразите себе, что я записался в сенегальские стрелки. Добровольцем. Война закончилась, и мне захотелось увидеть ее поближе. Медалей больше не оставалось. Старички, которые еще служили в армии, все захапали себе, жадюги: и знамена, и кресты! Медаль на то, медаль за это на фоне лаврового венка с соусом. Во Франции о той войне уже стали забывать и упаковывали вещи к следующей, как упаковывают в январе новогодние игрушки в коробки до следующего Нового года. Поэтому, чтобы отхватить звание и пережить эпопею, надо было прогуляться в заморские владения.

У нас ведь ни черта не добьешься. У нас можно было только вступить в какую-нибудь политическую партию, стать бидоистом или гимоллистом, плевенистом или торезистом, наплеватистом или голлистом, брать приступом кабаки и громогласно заявлять, что ты был до такой степени левый, что выступал против фрицев, воевал в партизанах, до боли в перепонках слушал радио Би-Би-Си из Лондона, потому что уши глохли от непрестанной трескотни немецких автоматов. В то время наш генерал еще не откопал в Германии двоюродных братьев, и это плохо: в том смысле, что все можно было раньше решить по-мирному, без кровопускания! Если бы Гитлер вовремя узнал, что квадратноголовые немцы и пустоголовые французы — родня, то он сделал бы по-другому, чтобы завладеть нами. Он не пошел бы через Седан, а сразу махнул через Ла-Манш. И без труда захватил бы Большой Альбион. И Черчиль стал бы тогда Петеном, а гестапо разместилось бы на зимние квартиры в Глазго. А нам бы дали возможность править двоюродными братьями, потому что в любом случае нашими патронами можно было стрелять только из рогатки: у наших винтовок был другой калибр! В общем, что сделано, то сделано! А я после всей этой неразберихи вернусь к разговору о себе. Итак, раздираемый нетерпением, а оказываюсь у сенегальцев. Единственный белый в казарме. И вид у меня на самом деле был бледноватый. Что сразу же усекли друзья-приятели из страны Банании. И в первую же ночь самые смелые захотели нарушить мою герметичность.

Ребята были отчаянные, повидавшие все и вся, и страшно горячие. Эти злодеи питались красным перцем! Когда я увидел, как в мою каморку проскользнул здоровенный симпатичный малый, чтобы порезвиться со мной, у меня началась икота. Я приехал из деревенской глуши, переполненный иллюзиями и со всех сторон девственный, О жизни я знал только то, что прочитал в «Рустике» — единственной газете, которую читали в наших краях!

В ней писалось, как сеять озимые, но не было ни одной рубрики, чтобы объяснить, что такое стиль гомикус и как нужно от него защищаться. Я сразу не врубился, что хочет от меня этот влюбленный. Я принял его нежности за проявление дружбы, и мне было лестно, что капрал испытывает ко мне такое чувство. Потому что он был капралом — Бамбук-Бамбуки. Он вроде бы даже умел писать и, кроме того, был большой мастер по «внутренним» играм! Но писал он почему-то крестами. И все его рапорты напоминали кладбище Пер-Лашез! И когда я вдруг обнаружил, что он становится богаче в передней части, до меня дошло, что в наших отношениях что-то начинает твердеть. Я струхнул и побежал к старшему унтеру — рослому белокурому эльзасцу с воркующим голоском. Его звали Херкман. Амбал без губ и с почти белыми глазами — такие они были голубые. Я рассказал ему о своих злоключениях. «Какая сволочь»! — заорал он. Потом выскочил из комнаты и на всю казарму стал вопить, что он этого Бамбуки сотрет в порошок. А в тот момент стереть того было очень просто. Бамбуки стоял хмурый. Он опустил голову, спустил флаг и остальное тоже. Только штанина его пижамы была слегка оттопырена. Когда порядок был наведен, Херкман мне говорит: «Тебе с этими неотесанными, парень, оставаться нельзя, идем со мной».

Я, Берю, был польщен! Я следую за своим старшим унтером, который стал моим ангелом-хранителем. Он показывает на свой топчан и говорит: «Ты будешь спать в моей постели, и теперь тебе нечего бояться». Хорошо начиналась моя военная карьера, согласитесь? Ни слова не говоря, я сворачиваюсь в клубочек на кровати, а сам думаю, что нам будет тесновато двоим, учитывая, что в вопросе габарита мы по своей морфологии не были дохляками. Он гасит лампочку и тоже ложится, и тут-то я понял мою драму во всей ее силе. Он тоже был их этих. Романтичный и нежный. «Зови меня, моя девочка», — шепчет он в темноте. И это мне! Мне, Берю: называть его моей девочкой! Я тут же встаю с постели, зажигаю свет и заявляю ему, что у меня нет никакого желания играть с ним в Анжелику — маркизу ангелов!